Швыряться телефоном в новый следующий раз, когда от первого сердце и так чуть не выкарабкалось из грудины, устраивая бунт и намереваясь отправиться бойким бегом на зажженный лисий огонек, отчаянно не хотелось, отчаянно кололось, отчаянно страшилось, и Юа почти дрожал, почти трясся и почти не дышал, надеясь и уповая, что мужчина не скажет больше никакого дерьма, успокоится немного, усмирит свою гвардию нечисти и позволит ему хотя бы попытаться объяснить, с какого хера он так вообще — с этим гребаном такси — поступил.
Микель на той стороне помолчал, потерзал хриплым дыханием на ухо, дрожью по спине и нервной болезнью под печенью, готовой вот-вот разорваться пополам и пустить в кровь сдобренную ядом желчь.
Лишь после, когда дыхание резко оборвалось, а Уэльс почти готов был в голос взвыть молитвой, тщетно скребясь о простыню, на которую снова опустился, ногтями, мужчина, поборов свою ревностную ярость, тихо и измученно выговорил, стекая на тон куда более мягкий, куда более просящий и куда более примирительный:
— Пожалуйста, милый мой мальчик, не надо бросаться трубками…
Я все понимаю и все знаю про твою неукротимую буйную натуру, все знаю о твоих пылких чувствах и о том, что тебя нужно хорошенько замылить и объездить, прежде чем ты позволишь всунуть тебе в зубы прогулочную узду, но сейчас я не могу сделать практически ничего.
Ничего, понимаешь ты это?
Я не могу броситься за тобой вдогонку, хоть и безумно этого хочу. Я не могу схватить тебя за руку, стиснуть на нежном горле пальцы и хорошенько придушить, чтобы усмирить твой пламенный гордый пыл.
Я даже не могу заглянуть тебе в глаза, чтобы ты — быть может, если мне очень повезет, и ты окажешься в добром расположении духа — понял, что я сейчас чувствую, находясь так невыносимо далеко от тебя, мое единственное лекарство от снедающего меня безумия…
Все, что у нас с тобой сейчас есть, это эти чертовы телефоны, поэтому прошу, не швыряйся ими с такой легкостью — мне страшно потерять с тобой связь, Юа, мальчик мой.
Я слишком скучаю по тебе и…
И я видел…
Ты писал, что скучаешь по мне…
Тоже.
Поэтому, умоляю, побудь таким же искренним, как и во всех тех сообщениях, что ты присылал мне.
Надеюсь, я могу просить об этом?
По моему возвращению, разумеется, мы можем сделать вид, будто ничего никогда не было, и ты можешь снова и снова скалить на меня свои очаровательные зубки. Но пока…
Побудь со мной хоть немного настоящим, Юа, светоносная моя звезда…
От слов его скомкало в кулаке мокрое брызнувшее сердце, от слов его стало невыносимо жарко, и этот самый жар, издревле развязывающий глупым упрямым людям языки, ударил во все поры и во все воспламеневшееся юношеское существо, запускаясь топливным колдовством в извечный кровяной двигатель, сливаясь с разумом и координирующей системой, сбившей с компасных стрелок направления севера и востока.
Уэльсу стало душно, нестерпимо, головокружительно, и, забравшись с ногами на постель, забившись к самому изголовью и зажав между коленями и грудиной Рейнхартову подушку, уткнувшись в ту носом и мимолетным поцелуем, он тихо и сбивчиво прошептал надломленным честным ответом, которого — изначально тоже — вовсе не собирался таить:
— Такси, к которым ты меня отправлял, нихуя не хотели никуда ехать, Рейн. Один отказался, второй обозвал меня бабой, а третий как будто бы согласился, но…
— Но…? — послышалось в ответ привычно напряженное и нетерпеливое.
— Но повез совсем в другую сторону и, если я не совсем еще параноик твоими гребаными потугами, дурной хаукарль, решил хорошенько запудрить мозги и… выебать. Не знаю, правда, на что он надеялся и за кого меня принял, но….
Рейнхарт, который, кажется, что-то там у себя распивал — Юа был уверен, Юа просто-таки знал, что это «нечто» было куда более крепким, чем простой кофе, — резко подавился, булькнул, закашлялся попавшим не в то горло пойлом, препарируя мальчишеский слух сбившимися хрипами и рыком поднимающейся обратно ярости.
— Что ты только что сказал, котенок…? Вы… выебать?!
Это что еще за чертовы шуточки?!
— Никакие это не шуточки, — недовольно буркнул Уэльс. — Откуда я вообще знаю, что у него было на уме и что постоянно творится с этими гребаными людьми?! Они больше по твоей части, сраные озабоченные извращения! Я всего только…
— Что ты сделал, Юа?!
Ты сел в эту чертову машину?! Что произошло дальше?!
Он хоть пальцем к тебе прикоснулся?!
— Да ни черта он не прикоснулся! — тоже зверея, прорычал юнец, перебивая перевозбужденного придурка злобствующим недовольным полукриком. — Дай ты мне уже договорить, блядь! Я что, совсем бесполезный кусок дерьма, по-твоему?! Ничего он мне не сделал, кроме того, что провез пару лишних сотен метров, чтобы тащиться назад пришлось еще дольше, вот же радость-то! Он лыбился своей тупой рожей, нес какую-то ахинею, и когда затормозил хуй знает где и хуй знает зачем, я просто…
— Ты «просто»…? Ну же, не томи, золотце!
Или ты хочешь, чтобы я сейчас же порешил здесь кого-нибудь из ревности и неведения?!
— Мне плевать, — устало и честно, вообще ни на секунду не задумываясь, отозвался Уэльс. — Если так сильно захочешь кого-нибудь грохнуть — делай, развлекайся, придурочный хаукарль.
— Неужели же это правда, мой милый цветок…?
— Неужели же да. Главное, не вздумай попасться, а на остальное мне срать. А прыщу тому…
— «Прыщу»…?
— Тому сраному таксисту. Я просто двинул ему по башке… телефоном. Он вырубился и я сбежал. А что с ним случилось дальше — я не знаю и знать не хочу. Или тебя это так сильно волнует?
— Нет. Нисколько.
— Тогда и заткнись. Поэтому я и пошел пешком, понял? Потому что с ними со всеми что-то сильно не так. Неужто же ты предпочел бы, чтобы какая-нибудь озабоченная мразь помимо тебя составила мне хренову компанию, а, дурная лисица? — голос мальчишки непроизвольно напрягся, напрашиваясь на вспышку чертовой вытребываемой ревности — единственное, что оставалось, чтобы упиваться заложенным глубоко в груди пристрастием к хреновому мазохизму, наполняющему его по венам-клеткам от кончиков ногтей и до самых корней изнывающих тоской волос.
Без боли не получалось ничего: ни поверить в любовь, ни поверить в Рейнхарта и его пожизненный неугасаемый запал. Без стали и крепких властвующих пальцев на глотке не получалось толком вдохнуть, и в одной лишь спокойной тревожной ласке затухало сердце, медленно-медленно обрастая чахлым мхом и погружаясь на днище поганой склизкой трясины, где когдато — очень-очень давно — уже разыгрывалась подобная печальная повесть о глупой принцессе-нимфоманке и ее покорной жертве, однажды разжавшей хватку и отпустившей непутевую девчонку на ненужную той волю.
По любви — говорили они. По желанию извечного счастья. Потому что был октябрь, а в октябре всегда хочется по-осеннему надраться даже тем, кто никогда не пил и никогда больше не станет пить впредь.
И только Юа знал, что ни по какой не по любви.
Не по желанию счастья, вовсе нет.
Просто потому что названный октябрь, потому что жидкая лютая осень, потому что принцессы хороши только по цветущей весне, а в зиму и осень каждому принцу, каждому королю нужен лишь тот, кто сумеет так глупо и так тривиально развеселить: ведь его, чертово больное веселье, нельзя запасти впрок — этот дорогостоящий одноразовый продукт никогда не подлежал ничьему хранению.
— Нет, не предпочел бы, конечно. Разумеется, нет, — ответил с надрывным придыханием зализанный тоже вот октябрьскими краснолистными сигаретами голос. — Ни в коем случае, душа моя. Я… наверное, я должен перед тобой извиниться. Прости, пожалуйста, что накричал на тебя. Я слишком невыносимо скучал и слишком невыносимо волновался, что с тобой что-нибудь стрясется, — вот и все, что он сказал.
Помолчал с длительное, опадающее золотом на голову, время.
Прошуршал чем-то, прожурчал седьмой водой, четвертой запутанной рифмой, стремительным сближением и походкой на резкое и холодное «вы», и Юа, не дождавшись своей трижды жизненно необходимой ревности, вцепился когтями в дурацкие перья, принимаясь те выдирать из-под белой наволочки, злобно и болезненно впиваясь в уголок подушки ноющими от бессилия зубами.
