— Что… ты…?

Чем он там решил исправляться — Юа не имел понятия, и где-то внутри — под седьмым сердцем и в семени восточного лотоса-орехоносца — зашевелилось болезненно-испуганное сомнение, что неужели опять, неужели ему недостаточно и неужели вот прямо сейчас он, в который раз проявив чудеса нездорового гения, выдаст еще какую-нибудь…

Какое-нибудь…

Однозначно извращенное дерьмо, с предзнаменованием которого мужчина, перемещая первую ладонь на стык мальчишеской спины и поясницы, осторожно приподнял того повыше, а сам, освобождая достаточно места для скованной маневренности, легонько толкнулся следом, пронзая ласковым ударом члена в два-три узких сантиметра вверх.

Боль никуда не делась. Безумная заполненность, особенно остро ощущающаяся не на пике, а в более-менее спокойном состоянии — тоже.

Юа поморщился, распахнул губы в непроизвольном хриплом писке. Протянул руку, хватаясь ногтями за лисье плечо, раздражаясь на ткань и проникая под ту глубже, дальше, пытаясь обвести кожу, срезать верхний ее слой и стиснуться с той силой, чтобы тоже вот оставить на следующее утро вспыльчивые синяки, обозначающие границы его собственности, на которую никому не дозволено смотреть, которой никому не дозволено дышать.

В следующую секунду правая ладонь Рейнхарта легла на его член, обдавая сухим жаром и трепещущей грубоватой плотью, и чужой пенис внутри, разбухающий от терзающего нетерпения на чуточку перекошенном возбуждением лице кудлатого португальца, вдруг прекратил восприниматься таким уж мучительно-невыносимым, неожиданно принося и…

Свою крупицу удовольствия.

Желая продемонстрировать покорную благодарность и показать, чего ему в действительности хочется — как будто бы Микель мог об этом не знать, ха, ха и еще раз ха, но… — Юа с чувством простонал, проводя по губам своим — и губам мужчины тоже — раскаленным от зашкалившей внутренней температуры языком.

Добился стона ответного — сиплого, спелого, попахивающего перебродившим сумасшествием, затягивающего тугую орлеанскую петлю на мальчишеской шее…

Впрочем, ни черта особенно тугой эта петля и не оказалась: Рейнхарт, честно стараясь сдерживать садистские порывы, сделал ладонью еще несколько неторопливых Юа-центричных движений, огладил шарик поблескивающей смазанной головки, обвел подушкой большого пальца дырочку мочевого канала, чуточку стягивая вокруг той кожицу и выжимая на свет постыдную жемчужную каплю. Раскатал ту между пальцев и по стволу, спустился до основания, взяв в кольцо и несильно сжав, в то время как его пенис снова и снова проталкивался да отталкивался коротенькими толчками, раздражающими плоть в приятном поддразнивающем предвкушении…

А затем, когда Юа принялся выстанывать через каждый вдох, когда руки его потянулись к шее мужчины и оплелись вокруг той, когда само юное желанное тельце принялось дикой пумой выгибаться навстречу и член заскользил почти мягко и почти без неудобств — вот тогда Микелю все-таки сорвало крышу.

Поддерживая своего мальчишку на весу, мужчина умудрился встать, добиваясь вспыхнувшего в зимних глазах возмущения и искривленного в оскале боли рта, покуда Уэльса — почти голого и чертовски беззащитного — прокатили вверх по стене, переняли целиком на руки и, оперев вдруг о другую стену, где над головой — в сантиметрах так сорока — болтался железный вспомогательный поручень для немощных человеков мира сего, повелели приказным тоном:

— Подними руки и держись за него, мой мальчик. Только держись крепко и постарайся не отпускать, не сказав мне, понял?

Юа понял.

Вопреки тому, что хотелось — а вот и ни черта подобного… — отправить зарвавшегося типа куда подальше и рыкнуть, что не смей, скотина, командовать в этих развращенных туалетных игрищах, все он прекрасно понял и, полыхая лицом да глядя, как сам мужчина отодвигается от него, оставляя пребывать в откровенно компрометирующем положении, чтобы не лежа и не сидя и чтобы обязательно видеть свой стоячий член, с руганью и ворчливым рыком подтянул руки.

Ухватился пальцами за холодное обжигающее железо, неприязненно и брезгливо поморщился. Сжал те как можно крепче, ища опору и чуть согнутой спиной в лопатках, и в ту же секунду ощутил, как приносящая уверенность рука Микеля отпускает, оставляя болтаться лишь силой собственных потуг да поддерживающих — пусть и не особо балующих успокоением — чужих колен.

— Что… ты делать… собрался…? Рейн…! — получилось тихо, разбито…

Истекающе и до невозможности истомленно-нервно.

Член все еще оставался в заднице, член все еще сводил с ума, отражаясь настойчивым желанием на том уже хорошенько поерзать.

Ладони Рейнхарта, отпрянувшего настолько, чтобы открыть мальчишке незабываемый доступ к обозрению собственных чресл и их совокупляющихся тел, вдруг скользнули на правое тощее бедро, ласково то огладили. Перебрались под колено и, как будто бы нехотя отцепив то от себя, подхватили ногу вверх, отрывая от горячего телесного обхвата и набрасывая на дрожащие руки половину лишнего веса.

Правда, практически тут же Рейнхарт, чертов Извращенец с большой буквы, немного посторонился, согнул захваченную конечность в колене и, окрестив острую шишечку долгим рыцарским поцелуем, осторожно умостил стопу на стык между сиденьем унитаза и бачком, подрагивающим от нетерпения голосом веля:

— А вторую опусти вниз, Юа. Вот так, да. Держи ее там и приподнимайся на носках. — Дождавшись, когда юноша исполнит приказ, оставаясь существовать перед спятившим Величеством обворожительно отдавшимся и прирученным, мужчина снова накрыл пальцами его член и, помассировав головку, сказал то страшное, от чего у Уэльса моментально поднялась дыбом шерсть, а щеки и уши залило дешевое хмельное вино из отравленной медовой черешни: — Теперь ты будешь двигаться сам, моя радость. Не волнуйся и не смотри на меня так — я к тебе подключусь, как только пойму, какой ритм доставляет тебе больше удовольствия. Пока же…

Мурлыча себе под нос, он прошелся по всей длине мальчишеского члена, собирая и размазывая стекающие капельки, пока Юа, с трудом способный переварить услышанный наказ, задыхался и глотал взбешенные слова, в конце всех концов вылив из тех одно-единственное, но ослино-упрямое:

— Нет!

— Нет…? — как будто бы удивленно переспросил Рейнхарт, спускаясь теперь к лобку и принимаясь вычесывать короткие мягкие волоски черной пушистой шерстки.

— Нет! Я… не буду я… не буду… сам! Нихуя подобного я делать не буду, сраный фетишист!

— Но почему, котик…? Чего такого страшного я от тебя прошу, объясни мне? — кажется, придурок желтоглазый и в самом деле не мог взять в толк, что происходило и откуда взялось столько убивающей — да умирающей, умирающей она была… — спеси, и Уэльс, который и без того впервые добился от психопата такой вот относительной нежности, когда весь акцент колебался не на удовлетворении шизоидных лисьих выдумок, а на удовлетворении желаний его собственных, самую капельку…

Стушевался, отчасти понимая, какой непрочной может оказаться эта грань и на сколь недолгое время Микеля может хватить, прежде чем на свет вылезет проклятый зубастый монстр.

Выгрызая себе губы, юноша отвел лицо, стараясь не смотреть, как смуглые пальцы переминают его податливый пластилиновый член. Дрогнул, дернулся, когда внутри опять запульсировало и зашевелилось, ударяя по шовчику истерзанного рта гортанным выбитым стоном.

Как мог, как еще только подчинял себе самого же себя — то есть слабо и фактически никак, — попытался пробормотать-объяснить:

— Не бу… ду… черт… сам… тебе надо, ты и… и… делай… сам… это… ты… как всегда, а не… а не… я…

Рейнхарт снова медленно — чертовски невыносимо медленно! — поелозил в его заднице, пробуждая голодную измученную дрожь; пальцы пощекотали головку, запечатывая ту в кольцо и принимаясь с чувством дрочить, и Юа, поняв, наконец, что нихера он ослушаться не сможет, что нихера этому человеку вообще противопоставить никогда не сумеет, с постыдным стоном и всеми известными чертыханиями напряг ноги и руки. Приподнял зад, ощущая, как и впрямь соскальзывает с горячего липкого пениса, а затем, теряя от торопливости память и превращаясь в выебанную кукольную гейшу в голубом мотыльковом кимоно, опустился обратно, стараясь расслабить внутренние стенки настолько, чтобы принять чужое естество без лишней для них обоих боли.