Чтобы непутевый проблемный юнец уже позволил чужой похоти себя поиметь.

— Я тебе это еще припомню, Рейнхарт… Учти… потом… — отказывающим голосом прохрипел мальчишка, тут же получая ответом согласный на все на свете кивок.

Ругнулся, задавленно простонал, заливаясь стыдом еще большим, и, оставаясь божественно обнаженным, с одной только расстегнутой рубашкой на плечах да белыми носками на стопах, неуверенно подтек к дожидающемуся лисьему искусителю.

Осторожно, стараясь не встречаться взглядами, запрокинул левую ногу, позволяя крепким рукам ухватить себя за поясницу и приподнять. Уселся — ощущая нагой накаленной кожей грубую ткань чужих брюк — левой же половинкой задницы и, добавив ногу правую, с ужасом и лихорадкой все-таки пересекся с желтыми глазами, все-таки почувствовал, как его яростливо вжимают в грудь, а сзади в ягодицы моментально вжимается мокрый обтирающийся член.

Задыхаясь доставшимся ему блаженством, смакуя его ретивую подчиненную добровольность, ловя в сорванных стонах ответное желание, Микель захрипел, прильнул влажным лбом ко лбу, зацеловал рваными нежными поцелуями все пунцовеющее личико и, приподняв руку, осторожно провел пальцами по цветочным губам, предлагая тем отвориться и принять предложенное угощение…

Что те, к совершенно неожиданному потрясению, и сделали.

Юа все еще было невыносимо стыдно, Юа все еще тошнился сам собой и умирал изнутри, но ни на отказы, ни на лишние слова сил его не хватало: облизнув губы, он покорно принял три пальца в лоно рта, не собираясь, впрочем, те особенно ублажать, но позволяя подушкам-ногтям-фалангам творить все, что им в букете извращенства заблагорассудится.

Пока он делал это, пока невольно жмурился и сдавленно стонал, измученное тело все-таки вышептывало сквозь чавкающие всплески слюны и хлюпающего развращения ненавистные самому себе просьбы-приказы:

— Только… скотина… Рейнхарт… Микель… без всяких… всякого… без боли… на сей раз… понял…?

Плевать, что боли этой тут как будто бы и негде было взять — только это, в общем-то, и спасало от просвещающего курса о пользе колючих проволок да садистских когтей, бельевых прищепок и всунутой в жопу замораживающей мази.

Плевать, что все, чем гребаный озабоченный психопат сейчас владел, это его собственный член — с которым у того как будто бы порой случались проблемы головного порядка, — его собственный рот и его собственные пальцы: в чем-чем, а в лисьей изобретательности Юа не сомневался, глубоко уверенный, что если по-настоящему приспичит — гребаный психопат отыщет способ даже для того, как пустить в дело заблудившийся в туалетном царстве кусок мыла или вот неприкаянный ершик для унитаза, которым все равно никто — так ожидаемо по-свински — не пользовался.

— Убью… если посмеешь… снова что-нибудь… не то… со мной… сделать…

Рейнхарт не ответил словами, но одного взгляда в заплывшие голодной страстью глаза хватило, чтобы Уэльс чуть стиснул зубы, невольно прикусывая находящиеся во рту пальцы, и, понадеявшись на чертову честность этого ненормального человека да на собственный норов, что в последнее время бесчестно проигрывал несвойственному мальчишке смирению с новой участью возлюбленного клейменого раба, настороженно провел по грубым подушкам языком, запоминая яркий сигаретный привкус, как прямое продолжение самого мужчины.

Пальцы тут же погрузились глубже, разводя челюсти и настойчиво проталкиваясь вниз по языку; Юа, вынужденный запрокинуть голову, тут же ощутил, как пальцы другой руки сминаются на его ягодице, отодвигают ее в сторонку, а шею накрывает зверствующим поцелуем осоловевший от голода рот, находя ту заветную жилку, чья кровь кипела игристой горячестью, что разогретое на костре вино.

Зубы Рейнхарта кусали — Юа стонал, жмурился и задыхался истязающими пальцами чертового фетишиста, что, пощекотав и огладив нёбо да щеки, вернулись обратно к языку. Язык и губы Рейнхарта вылизывали-целовали-посасывали — Юа стискивал рот, лизал-сосал чужие пальцы, смачивая те непроизвольно выделяющейся слюной, уже не вспоминая, что еще с минуту назад сам себе давал зарок ничего подобного ни за что не делать.

Слюна налипала на подбородок, стекала пенными каплями по шее, путаясь склизкой водопрозрачной сеточкой в разметавшихся волосах. Попадала на Микеля, скапливалась в ячейке между чаячьими ключицами, падала на грудь, откуда ее тут же слизывал мужской язык, а затем, следуя влажной тропинкой, поднимался наверх, начиная кружить-танцевать вокруг распахнутых губ, подбирая вытекающие из тех неторопливые струйки.

Вконец одуревая и заставляя терять голову следом, Микель вдруг обхватил мальчишеский затылок железной ладонью. Вынул смоченные пальцы и, не позволяя прийти в себя, чтобы оттолкнуть или ощетиниться, накрыл оскверненный рот требовательным поцелуем, выпивая всего, без остатка: язык его проникнул на бесстыдную глубину, язык попытался пробраться в глотку, столкнувшись с мечущимся в панике языком Уэльса и принимаясь тот грубыми гибкими толчками покрывать.

Мужчина слизывал слюну, жадно ее глотал, оставлял на покусанных губах невесомые мотыльковые поцелуи. Запрокидывал юношескую голову выше, снова и снова накрывая зубами-губами беззащитное горло, заставляя горделивого юнца подстреленной ланью биться в руках, в то время как позабытые мокрые пальцы, покуда цветочная шея распускалась метками синяков-засовов…

Позабытые мокрые пальцы, умело нащупав подрагивающее колечко сморщенного ануса, пульсирующего в обжигающем предвкушении, огладив трещинки, рельефчики и суховатую нежную плоть, настолько медленно, насколько мог горячий на сердце человек, один за другим вонзились в опаляющее нутро.

Рейнхарт, как ни старался, как ни пытался той научиться — сдержанности не ведал, терпение рвал на клочья когтями, и Юа, выгибаясь в его руках хрупкой спиной, не в силах отстраниться от выпивающего заново рта, скулил в него, кричал в него, мычал и матерился тоже в него, в то время как руки его нещадно хватались за лохматую португальскую шевелюру, а чертовы пальцы, всегда изначально приносящие одну только боль, проталкивались дальше, глубже, с одного или двух толчков отыскивая простату и принимаясь вдоль той — игриво и дразняще — скользить, обласкивая одними выпирающими твердыми костяшками.

Больно все еще было, но боль разбавилась вернувшимся, ударившим с новой силой вожделением, отчего Уэльс, тягуче пошевелив задницей, прокляв себя за больное распутство и просто-таки осознав, что тоже ни черта не способен научиться медлительной кроткой ласке, неспешности да девственному терпению, подался имеющей его руке навстречу, насаживаясь на ту глубину, какую только чертовы двигающиеся фаланги могли ему подарить.

Зашипев, вцепился зубами в нижнюю губу Микеля, оставляя на той солоноватый кровавый развод, что тут же, с трудом, но признавая перед хозяином и господином шальную вину, потек зализывать, несмело касаясь кончиком языка и впервые добровольно сглатывая хотя бы такой его вкус — паленой дуэлянтской окиси, пражского пороха и замогильной белой туберозы.

Что из этого — намекающе-просящей позыв или неумелое касание языка к чужим губам — послужило финальной точкой взрыва, оборвавшей весь запальчиво-текучий блаженный азарт, подпитывающий кровь цветочным сахаром, Юа так никогда уже и не узнал: в мгновение следующее Рейнхарт, слетев с непрочных катушек, грубо и до синяков подхватив его под сгибы колен, вдруг выпрямился, обдал обезумевшим взглядом сбежавшего с живодерни волкодава. Обвел языком клыки и мальчишкин рваный, предчувствующий очередное дерьмовое дерьмо полустон:

— Что…? Что ты собрался…? — Титаником потонувший в глухом арктическом ударе, сотрясшем все его существо ломкой высокочастотной болевой волны: ошалевший, впервые приласканный своим возлюбленным эдельвейсом, мужчина развернулся, уселся на боку пошатывающегося под ними унитаза. Круто подался назад, приваливаясь спиной к стене кафельной, и, толкнув мальчишку ладонью в грудь, заставляя того откинуться на его коленях, впечатал лопатками да несчастным затылком в стену другую — фанерную, но один его вес выдержать способную наверняка.