Едва подняв голову и столкнувшись глаза в окна с новоявленными довременными постройками — быстро и неожиданно передумал: блуждать в одиночестве среди хер знает кого, забравшегося жить тоже хер знает куда, отчаянно не захотелось. Так вот рядом с Рейнхартом хотя бы все трижды сраные разбирательства-разговоры — ежели вдруг что — можно было умостить на плечи мужчины, который уж точно сумеет выкрутиться, что бы там ни произошло, а в обратном же случае — черт же его знает… — вдруг заметят-изловят-полезут, и окунаться в редеющую людскую толчею Уэльсу, который все неистовее да безнадежнее заболевал своей социофобией, предстояло уже исключительно и непосредственно своими собственными усилиями.
Тем более что из крохотных печных труб, скромно выглядывающих из-за треугольных швов покатых крыш, поросших густейшим мхом да лишаем, струился кудрявыми водопадцами серый тучный дымок, а в черных окнах отплясывали желтые волчьи огнищи на бараньем свечном жиру.
— Опа… — более-менее оправившийся от первого неприятного потрясения, Рейнхарт — который тоже ни разу не хотел видеть рядом с собой и со своим мальчиком никаких людей — наклонился к юному соблазняющему уху и, мазнув по тому губами, безо всякого интереса пробормотал, задавая тот вопрос, на который вовсе не ждал услышать ответа: — И что это у нас тут? Неужто эльфы попутали нас с тобой, а, мой милый мальчик, приведя в такое вот печальное захолустное местечко? Быть может, мы с тобой им чем-нибудь не угодили?
— Какие еще, к черту, эльфы…?! — озлобленно выплюнул подрастающим драконьим детенышем Уэльс, достаточно опозоренный и изначальным лисьим заявлением про эти гребаные седла, и в крах проигранной игрой в салки, и нынешним положением, в котором Тупейшество тоже вот его… практически оседлало. Опять. Только в самом идиотском и гадком-гадком-гадком смысле. — И слезь уже с меня, хаукарль несчастный! Мне тяжело и неудобно валяться на этих гребаных колючках, да еще и с твоей тушей сверху!
Тупейшество, к его удивлению, подчинилось почти моментально: видно, уловило, что в голосе мальчика не осталось ни капли прошлой воинственности, а значит, никто никуда убегать в который уже раз не станет…
По крайней мере, не должен стать.
А если не должен стать — то, пожалуй, можно попробовать и отпустить, лишив всяко неприятной, наверное, невольничьей муки.
— Ну как же какие? — дождавшись, когда юнец примет вертикальное сидячее положение, тут же проговорил мужчина, на всякий случай придерживая буйного жеребца за локоть да за гриву, чтобы все-таки снова не подумал пытаться устроить гонки с препятствиями — а то глупый ведь, этот милый мальчик-Юа, не понимает, что разделяться-разлучаться им категорически воспрещено даже в собственном доме, а уж в этих диких краях — так и подавно: если у Микеля еще водился телефон, то у мальчика, которому он сотовый то забывал, то и вовсе не хотел покупать, в силу всяких подозрительных личностей, которые в его записную электронную книжку могли однажды войти… Стало быть, у мальчика не водилось ничего — ни телефона, ни магнитика в голове, ни волшебной трубки-флейты, ни летучего мшистого ковра вот тоже. — Самые настоящие эльфийские эльфы. Помнишь Толкиена, душа моя? Или вот сказки Братьев Гримм, хотя бы их-то ты читал? Тоже нет? Тогда, быть может, тебе запомнился тот удивительный ушастый красно-зеленый патруль, который мы повстречали с тобой в самый первый вечер нашего знакомства? Или… о, точно, книга! — Придурковатые глаза загорелись, придурковатые руки взволнованно затряслись, и Юа, кажется, впервые осознал, что этот его помешанный лис еще и всем сердцем тяготел к чертовым эльфам, веруя в тех, наверное, едва ли не больше, чем сами паршивые эльфы веровали в себя.
— Книга…? — недоуменно переспросил юноша, вытряхивая из волос застрявшие куски соломы, мха и лишая и снова с чувством чихая. — Черт… Какая еще книга, тупой ты рыб?
— Будь вовеки здоров, душа моя. А книга… Быть может, ты помнишь, что я дарил тебе ее после нашего первого и единственного посещения прекрасного букинистического магазинчика, куда ты запретил мне отныне заглядывать? В связи с чем я, конечно же, свое слово и твой наказ соблюдаю, хоть порой меня и подмывает… когда-нибудь вместе с тобой туда еще один разочек наведаться. Если вдруг ты решишь смилостивиться… — Юа, выслушав его, сначала неприязненно кивнул, а затем, быстро оскалившись и набычившись, вспоминая чертовых блондинчиков в поганых розовых труселях, точно так же неприязненно качнул ретивой головой, обозначая строжайший и финальный отказ, которого Микель… В общем, Микель, приуныв в лице, как будто бы все-таки решил этого наказа не замечать. Себе же, надо сказать, во вред. — Тогда ты тем более не можешь не знать, кто такие наши дивные друзья-эльфы! Ты ведь ее прочел?
— Почти, — чуточку уклончиво отозвался Уэльс, все продолжая да продолжая искоса поглядывать на мелкие странные домишки, из-за стен которых приглушенными ударами доносился размеренный горный гул, будто сам Гоб, великий гномий король, бил золотым молотом по огненному горну, выковывая полярным молочным оленям новые рога из серебра да стали. До завершения книги оставалось порядка двадцати или тридцати страниц, и в последний раз он притрагивался к ней еще в тот день, когда к нему заявился в привычную половину шестого утра чертов лисий обормот, раз и навсегда укравший и прежнюю его жизнь, и прежнее пустое сердце, и прежние прозрачные мысли, и… прежнюю, наверное, неживую душу. — И я знаю, кто такие эти твои эльфы, балбес! Просто не смеши меня и не говори, что ты настолько в них веришь, в этих пресловутых гоблинов, что…
— Естественно, я в них верю, скептичная моя душа! — запальчиво отозвался лисий блуд, даже не потрудившись дослушать, что делал исключительно и исключительно… редко. Ухватил мальчишку за руку, притягивая резким толчком ближе к себе. Заглянул в глаза и, прильнув губами к нежной да холодной щеке, порумяненной смеющимся хлестким морозцем, тихо-тихо вышептал этим своим невозможным интимным голосом, оседающим на порах теплой росой: — И научу в них верить и тебя, мой атеистский принц. Ты даже представить себе пока не можешь, насколько она порой помогает тебе жить, эта бесценная волшебная способность уверовать в тех, кого как будто бы нет. Эльфы — они как стихи, мой цветок: в стихах бессмысленно искать смысл, потому что смысла в них, кроме красоты, нет. Если нет красоты и вдруг появляется поучительный жизненный быт — это уже никакой не стих и тебя самым паршивым образом обманули. То же самое и с эльфами: если нет красоты или вдруг появляется оправданная иными суть, если ты постигаешь их мотивы умом, а не сердцем, и они ни разу не идут вразрез с твоей собственной вычислительной логикой — это тоже уже никакие не эльфы… — на короткий миг он пресекся, вгляделся куда-то Уэльсу за спину да поверх плеча, и пока тот тоже выворачивал голову, пытаясь перехватить постранневший солнечный взгляд, зашептал обратно: — А сейчас, возлюбленный мой соулмейт, думаю, нам лучше поторопиться: из тех развалин прямо на моих глазах выбираются любопытствующие обезьяньи потомки, и мне, признаться, крайне бы не хотелось заводить с ними более близкого знакомства. Поэтому, mon beau, прошу вас неукоснительно последовать за мной…
Под тысячами глазастых взглядов великана Аргуса Пантоптеса, вросшего в кручину горных скал, да монаршеский вой абсолютной несменяемой северной власти, Юа, мрачно и потерянно покосившись на руку Рейнхарта, осторожно и устало вложил в его ладонь свою, позволяя себя поднять и, обхваченного за плечи, пустынной петляющей Тропкой-Которой-Нет повести дальше, в глубину раскрывающей створки судьбы, забросанной костяшками умерших с сотни лет назад красноперых воронов, оставшихся жить лишь в памяти холмов да на страницах обсмеянных летописных бестиариев.
⊹⊹⊹
Когда обжитые пригорья остались далеко за спиной, а солнце, на двадцать внутренних минут выглянувшее из-за плотной повесы туч, задумчиво запустило костяную кеглю-луну в скопище мертвых человеческих головешек, зарытых у истоков дикого безымянного кладбища, проплывшего по левую руку от бродячего мальчика-Уэльса, тени удлинились, а по землянистой насыпи, сговорчиво заменяющей обоим путникам тропинку, заклубился парной дождливый туман, осаживающийся на ногах крупицами влажного инея.
