— Откуда ты… С чего ты взял, про эту чертову кровать? — наконец, уяснив да смирившись, что все равно же все бесполезно, что все равно же его поимеют, когда и как захотят, Юа забросил и жалкие попытки сопротивляться, и жалкие попытки делать что-либо еще, почти покорно, почти послушно оставаясь возлежать на спине да глядеть разбегающимися зрачками то на потолок в потемках, то в пустоту за иллюзорной паутиной, то на что угодно еще, за чем не притаилось никакого ехидного, оголодавшего, сереющего на глазах лица.

— С того, что я им позвонил, — с посмеивающейся зажмуренной улыбкой сраного Чешира промурлыкал невозможный мужчина. Потерся лбом о лоб и, играючи оседлав узкие вожделенные бедра, принялся неторопливо и ритмично на тех двигаться, прижимаясь пахом к паху, чтобы Уэльса вновь согнуло, пронзило, прошило щекочущим кошачьим когтем от горла и до внутреннего сгиба колен. — Пока ты спал, милый. И по поводу кровати, и по поводу почтовой пересылки. Откуда, по-твоему, у меня извечно находятся для тебя сюрпризы, если я не смею покинуть тебя и преданным псом сторожу твой покой, мой принц? Увы, вынужден признать, что мировая Сеть и сотовая связь все-таки творят чудеса, а что насчет доставки — то она работает как часы. Даже шторм не остановит суровых исландских потомков рогатых Олафов, так что у нас с тобой нет ни малейшей причины сомневаться или беспокоиться о целостности чудного комфортного атрибута по доставлению блаженных удовольствий… А пока, свет мой, я бы безумно хотел услышать продолжение твоей истории, если ты, конечно же, не имеешь ничего против такой вот расточительной щедрости в мой адрес.

— Еще как имею! — пытаясь выдавить остатки затушенной злости, проскрипел Юа, обессиленно дыбя запутанную гривастую шерсть. — Нехрен было тогда перебивать и устраивать весь этот карнавал, придурочный хаукарль! Не буду я ничего тебе рассказывать! Прочисть сначала мозги! Они у тебя совсем соображать перестали!

— Опять эта проза, дарлинг? Зачем же влюбленным мозги, когда у них такое большое сердце, скажи мне? Ты удивительно не лаконичен. И, только не обессудь, не логичен. Давай, кончай дуться. Рассказывай мне. Видишь? Я ведь даже выполнил твою просьбу и пока не трогаю тебя.

— Не буду я ничего рассказывать. Идиот. Тупая рыбина.

— Будешь. И я бы снова попросил не бросаться оскорблениями. Пока еще — по-хорошему.

— Не буду! Хаукарль!

— Будешь!

— Не буду, я сказал, придурок тупорылый!

— Будешь, я тоже сказал, неразумный инфантильный ягненок! — коротко и железно рявкнул возвышающимся голосом мужчина, подбираясь ближе и склоняясь так, чтобы собственными глазищами заменить весь оставшийся ненадежный мир. — Ты будешь, радость моя. И, прошу, не заставляй меня чинить тебе вред: я бы этого не хотел, но чем дальше утекает наш ветер, тем труднее мне, знаешь ли, сдерживаться. И все эти предвкушения, все эти разговоры о предстоящем таинстве единения, в котором я снова и снова стану посягать на твою девственность — они попросту сводят меня с ума… Боже правый, мальчик, ты и представить себе не можешь, насколько тяжело желанию любить и возносить тебя уживаться с желанием упиваться твоей болью, которую ты сам же постоянно пытаешься выпросить!

Юа бы с радостью послал его на все вылепленные в мире собачьи хуи. Юа бы даже смачно и презрительно плюнул ему в рожу, обложив всеми зазубренными назубок матами, но, едва разлепив губы, непроизвольно остановился, прикусил зачесавшийся язык: поспособствовала ли этому лисья рука, плавно переместившаяся привычным жестом на горло, обтирания о бедра или злостный отблеск в медовых глазах — он так и не узнал, но…

Но Рейнхарт выглядел действительно разбешенным.

Дышал тяжело, втягивая расширяющимися ноздрями обдуваемый осенний воздух. Щурил сужающиеся зрачки, облизывал кончиком языка губы…

И был, наверное, похож то ли на ягуара с всаженной в лобную долю охотничьей пулей, который медленно готовился истечь забитой пробкой кровью, то ли на огромную хищную рыбину — какого-нибудь там меченосца или касаткового кита, — выброшенную в качестве мертвеца на берег, медленно уползающий от серого прибоя.

Если что из совместной с ним жизни Уэльс и запомнил наверняка, так это то, что перед обещанием сраного секса мужчина начинал буквально сходить с ума, прямо-таки истекая этой своей чертовой эгоистичной агрессией, которая в итоге выливалась либо в чинение ущерба плана физического, либо вот в эти пресловутые психологические игры, сквозь которые таящийся под смуглой шкурой хищник однозначно — и, быть может, отчасти неосознанно — пытался подавить и деморализовать излюбленную жертву, туго прихватывая ту для надежности за глотку.

Юа даже невольно задумался, что не потому ли все прошлые отношения и недоотношения этого хренового ублюдка так бесславно заканчивались: не потому ли сбежал гребаный Цао, что попросту не выдержал унижающего и порабощающего, по сути, давления, с которым желтоглазый психопат пытался контролировать каждый его шаг и каждый вдох? Изменить, предать, перевлюбиться и бросить всегда проще, когда ты чем-то недоволен, когда во втором человеке есть нечто, что не устраивает, никак не может приняться и полюбиться, и…

И, возможно, именно поэтому вшивая китайская задница, измучившись да не смирившись, в конце концов ушла, а Его Тупейшество так и не поняло истинной скрупулезной причины, продолжая верить в какую-то там исконно бабскую вину?

Мысли эти юноше не то чтобы нравились, не то чтобы не наводили на весьма и весьма удручающие подозрения, что худшее в его жизни еще только кроется впереди, но, с другой стороны…

С другой стороны, он, внутренне возликовав, вдруг ощутил как никогда острый превосходящий триумфальный раж: то, что все до него были треклятыми нежничающими слабаками, не способными этого вот человека — опасного, деспотичного, не знающего меры и собственной пугающей силы — полюбить, подбадривало, опаивало, сносило сознание и заставляло…

Заставляло, в общем-то, смириться и беспрекословно повиноваться раздавливающей навязанной воле, чтобы не стать в ряду несчастливых дождливых похождений еще одной сломленной, но изо всех сил отстаивающей свою пустышку-правду куклой с набитой собственным слезливым дерьмом торбой за сутулыми плечами.

— Ну и хер с тобой… — устало и злостно — пусть и для одного уже вида — выплюнул Уэльс, прикрывая пухом ресниц поблескивающие морозом глаза. — Если тебе так интересно, сраное Тупейшество, то хорошо, я договорю. У старухи этой, которая зачем-то приперлась, ни чьей родительницей не являясь, водилось две слабости, одна доставучее другой: парочка рыб-фугу, которых она всегда перевозила вместе с собой в пятилитровых переносных банках-аквариумах, и до мерзости приставучий мальчишка-Аллен, который не давал мне сделать ни шага без его гребаного присутствия…

— Мальчишка…? — тут же насторожился Рейнхарт, вышивая темную угрозу сошедшихся бровей. — Что еще за мальчишка такой? Откуда? Зачем? Ты водил с ним дружбу?

— Оттуда! — недовольно рявкнул Юа, отчасти ревностно-обиженный, что из всего, на что можно было обратить внимание, тупой король без короны клюнул именно на сраного мальчишку, на которого у него самого всю жизнь стояла воспаленная неперевариваемая аллергия — вот как у кого-то бывает на тополиный там пух или на березу да нарциссы по весне. — Тебя, блядь, что, сраные фугу у сраной пенсионной бабки не заботят, а какой-то недорощенный малолетка аж в дрожь бросает?!

— И вовсе никуда он меня не бросает! — пораженный до глубины своей обширной души такими варварскими дикими выводами, на которые был горазд только этот вот сумасшедший цветок, Микель сощурил глаза, несильно тряхнул котеночного юнца за доверчиво-расслабленное — насколько это было возможно в таких-то условиях… — горло. — Я всего лишь хочу понять, что это за тип и что у тебя с ним было! С какого черта он шатался за тобой, скажи мне? Ты что-то для него значил?! Или, не дай чертов Создатель, наоборот?!

— Да откуда я знаю?! — сатанея, взрычал Юа, приподнимаясь на локтях так, чтобы снова удариться лбом о лоб взвинченного психопата, готового, кажется, уже всерьез начать распускать трясущиеся руки. Он все еще злился, и злился даже не на непостижимый ход мыслей Его Тупейшества, а на то, что он впервые — впервые! — захотел о чем-то рассказать сам, чтобы отвлечь этого придурка от прогорклых мерзлых воспоминаний, а тот… Тот ему этого сделать не давал. Как ни бейся, как ни крутись, а просто упрямо не давал, и все тут. Да и одно то, что его так легко поставили в пару с виденным в гробу недоноском-Алленом, тоже вот невероятно… злило. Добивало. Заставляло рвать зубами воздух и метать глазами искры. — Нам было по восемь лет, тупица ты без мозгов! Какие в восемь лет «было» или «значил»?! Я же сказал, что терпеть его не мог, это ты способен понять?! Он постоянно шастал за мной хвостом, лез во все дела, которые его не касались, когда мне-то хотелось побыть одному! Пел о какой-то херовой дружбе, которой я никогда не искал, и, в конце концов, достав из аквариума эту сраную дорогущую рыбину да решив таким образом преподнести жертвенный подарок, покуда его бабка храпела на всю паршивую квартиру, зашвырнул мне этой дрянью, которая впоследствии раздулась и впилась в кожу всеми иглами, по башке. Я никогда не забуду того блядского болезненного ощущения, ненавистной больницы, откачки яда и обиды, которая пришла, когда я вернулся в дом и узнал, что и бабка, и ее проклятый лапочка-Аллен уже свалили, лишив меня возможности хорошенько эту скотину отдубасить!