Юа стиснул дрогнувшие от всего этого пьяного безумства, умело слетающего венчающим колдовством изо рта дурманного лисьего короля, губы.
Скребнулся зубами и зажмурил пристыженные глаза, отчаянно стараясь не пропускать слишком глубоко внутрь все то невыносимо-жгущееся, невыносимо-щекочущееся, что только что услышал.
Провалился, сдался, открылся и, ухватившись потряхиваемыми пальцами за шерстяной английский воротник, крепко сжав тот в кулаке и невольно придвинувшись ближе, утыкаясь замершему мужчине лбом в успокаивающее плечо, коротко и присмертно…
Кивнул, тут же, на месте, покорно раскрывая избавленную от застежки душу и, жмуря ресницы, заживо вываливая ее — соленую, кровоточащую, но безнадежно влюбленную — в чужие алчные руки.
Чтобы…
Чтобы тоже вот — уже на-всег-да.
Комментарий к Часть 27. Принцы-лебеди
**Planus Regius** — придворный шут.
========== Часть 28. Endlessly ==========
There’s a part in me you’ll never know
The only thing I’ll never show…
Hopelessly. I’ll love you endlessly
Hopelessly. I’ll give you everything
But I won’t give you up
I won’t let you down
And I won’t leave you falling
If the moment ever comes.
Muse
— Рейнхарт! — раздраженно и чуть взволнованно позвал Уэльс, забитой пугливой кошкой мечась из стороны в сторону, но натыкаясь только на еще бо́льшую темноту, в которую его бесстыже загнал чокнутый мужчина с желтизной плавучих глаз. — Рейнхарт, твою мать! Извращуга гребаная! Отзывайся! Прекращай немедленно всю эту ерунду!
Под ерундой все еще понималась темнота; та, клубясь и растекаясь черной тушью в стаканчике из-под окрашенной воды, бегала крохотными невидимыми ножками по лестницам, отскакивала от стен, со смехом вертелась на голой проводке под потолком. Скрипела досками и полками, перелистывала старые пыльные томики в картонках, поднимала кверху ворохи перевернутых игральных карт, высвечивающихся на одно короткое мгновение красными глазницами коронованных тузов да поперечно срезанными внутренностями обезглавленных королей.
Эта чертова игра, которая как будто бы и никакая не игра, Юа не нравилась: только последний идиот — навроде того же Рейнхарта — мог взять да и заявить, что вместо обещанного вечера разговоров, который теперь перенесся на поздние залуночные часы, у них случится вечер Больной Черной Сказки.
Юа воспротивился, Юа заорал, что к бесовой матери ему эти паршивые сказки — ненависть к пьянствующим лебединым реинкарнациям крепко притискивалась к мягкому на ощупь сердцу, — но кто, в самом деле, стал бы его слушать?
Лисий Микель, возгоревшись от этой своей грандиозной идеи, практически тут же ухватил мальчишку за руку, утащил его на второй этаж и там, в эпицентре коробок, досок, мешков — словно уже не мусорных, а совсем-по-настоящему трупных — просто-таки…
Бросил.
Сперва велел послушно подождать его на месте и никуда не уходить, стремительной тенью удаляясь в полумрак и старательно делая из того подкормленный беспролазный мрак: затушил все ночники и свечи, задвинул — если верить охающим едким звукам — все ставни и зашторил тяжелым полотном все окна, перекрыл чем-то громоздким и оцарапавшим пол лестничную — и одну, и вторую для пущей надежности — дорогу вниз, а потом…
Потом наврал, чокнулся, нарушил все, что нарушить мог.
Потом — так легко и так болезнетворно, чтобы до тошноты в горле и страха в намокших ладонях — исчез.
— Рейнхарт! Чертов тупой Рейнхарт, клянусь, я тебя башку разобью, если не вылезешь сейчас же, понял?! Это, мать твою, ни разу не весело! Рейнхарт! А ну вернись обратно!
Чем дольше Юа находился в оглушающих потемках, напрочь лишенных малейшей крошки света, тем нервознее ему становилось: он все еще помнил сраный самоподвижный труп с кровавой пастью, все еще помнил неистовую ночь с ожившим — пусть вроде и не разу не — содомическим лисом в белом котелке. Все еще ощущал, как скрипят закопанные под ступенями ведьмовские старухи с проржавленными костями, когда лестница перекрыта и по ступеням совершенно некому ходить, потому что даже жиртрест Карп дрыхнет тугим теплым комком в ногах; и как вдруг резко начинает падать — и без того извечно стужено-зимняя — градусная отметка, выбивая изо рта облачка индевелого дыма.
Сейчас тоже было чертовски холодно, только пара, в силу отсутствия света, разглядеть не получалось, а потому Юа не мог с точностью сообразить: то ли это его собственное внутреннее состояние, за которым кишки отчего-то вмерзаются в ребра, то ли все дело в чем-то внешнем, цельном, пожирающем температуру и поднимающемся с той стороны раскрывшейся в полночь могилы.
— Чертов Микель Рейнхарт! Кончай, блядь… Мне не нравится эта твоя игра! Долго ты меня игнорировать будешь?!
Ощупывая ладонями стены, Уэльс прополз куда-то вверх по пыльному лабиринту, поднялся на одну из бесконечных — появляющихся подножками то тут, то там — ступенек. Споткнулся не то о мешок, не то обо что-то шуршащее еще — невыносимо мягкое и отозвавшееся в теле приступом головокружительной прыткой тошноты. Отпрыгнул. Врезался лопатками в нечто деревянно-скрипучее, тут же громыхнувшее не то несмазанными дверцами, не то крюкастыми лапами, не то и вовсе зубастой пастью, с головой выдающей расположение мальчишки, и Юа…
Юа впервые задумался, впервые столь тесно столкнулся нос к носу с занятным нервным вопросом, что с какого же черта он продолжает и продолжает…
Орать?
Рейнхарт — если постараться посмотреть без личностных анормальных притязаний — был и оставался со всех своих пунктов-параметров-аспектов чокнутым. Рейнхарту могло прийти в голову что угодно, и он, следуя за больным сиюминутным желанием, тоже мог играючи натворить, в принципе, это страшное пресловутое «что угодно».
Невольно повинуясь этим — удручающим, распаляющим и все больше наводящим панику — мыслям, ворующим последнюю надежду на свет, Юа, стискивая зубами линию рта, кое-как и впрямь заставил себя заткнуться, стараясь запрещать замыленному телу полноценно вдыхать и выдыхать…
Когда вдруг оторопело да запоздало уяснил, что умудрился нарваться на еще одно неизменно низменное сокровище всякой беспокойной ночи — дьявольскую заражающую паранойю, которая, если не вдаваться в глубокие подробности, была, наверное, даже по-своему уместна: разглядеть вокруг себя Уэльс ничего так и не сумел, места эти Микель знал намного лучше, да и он столь долго и яростно выдавал себя, надрывая глотку запретными криками с именем извечного потешающегося виновника, что теперь…
Теперь вроде как и прятаться не имело смысла, теперь во тьме уже наверняка притаилась какая-нибудь местная тварь — а то и не одна, — голодно выжидающая, когда глупый незрячий человек сам заберется в расставленные да обслюнявленные паучьи угодья.
По коже непроизвольно проползли озлобившие мальчишку мурашки. Ладони, сомкнувшись пальцами, окончательно взмокли. В горле застрял горький рябиновый комок из застывшей птичьей слюны.
Тихо, стянув с ног дурацкие шумные тапки, выданные, наконец, лисьим плутом, и стараясь тщательно проверять пол кончиками пальцев, прежде чем решаться ступать, Юа коротенькими маленькими шажками поплелся дальше, радикально сменив, впрочем, изначальную траекторию.
Добрался до одной стены, до другой, в совершенстве теряя ориентировку и прекращая понимать, где и для чего находится и как в обыкновенном доме о трех этажах, один из которых забаррикадирован, а другой — и вовсе чердак, можно столько времени безнадежно блуждать.
Ударился лбом обо что-то нависающее, твердо-деревянное и занозистое, спадающее как будто бы прямо из пустоты, и, так и не вспомнив, чтобы прежде встречал такую штуку, вконец изведшись да случайно нащупав нечто смутно похожее на узкую нишу в стене, со стоном пролез в нее, забился, втек с ногами да, тесно поджав те к груди, так и остался сидеть, инстинктивно обшаривая подрагивающими ладонями окружившие со всех трех сторон надежные стены.
Изначальное естественное желание — вырваться отсюда да вернуться на успокаивающий пульсирующий свет, льющийся от огня да заколдованных лисьих глаз, — постепенно сменилось желанием другим и тоже, наверное, естественным — чтобы никто, даже сам Микель, не отыскал его здесь, чтобы ночь как-нибудь миновала, пробив в потемках утренние окна, и чтобы…
