— Нет. И знать ни их, ни эту сказку не хочу, Тупейшество. Класть мне на твоих гребаных принцев.
Рейнхарт, кажется, поперхнулся своей историей, что уже была приготовлена, расписана, упакована и ютилась в горячей тесноте голосовой глотки. Непонимающе прищурил глаза. Провел тяжелой дождливой ладонью по мальчишескому лбу, собирая и бережно укладывая намокающие волоски, и, цокнув языком, тоже чуть холоднее обычного — декабрь подступил непозволительно близко, покуда балом все еще правил средненький веснушчатый октябренок — проговорил, глотая лебедяжью песню обратно:
— Ну и хорошо, mon cher. Я, представляешь ли, вовсе и не собирался тебе ничего ни про каких лебедей рассказывать.
— Да неужели? — вконец уязвленно просипел надувшийся от ревности да обиды Уэльс.
— Да неужели, — получил жестким хлестким ответом, стискивая вместе метающие кремниевые искры зубы. — Зачем про принцев да красивых белых птиц, если ты не способен оценить банальной тонкости подобного стихоплетства? Лучше я, так и быть, поведаю тебе про вещи, что более доступны для понимания твоего недалекого поколения. Например, скажем, про гамбургер. Это ведь тебе больше по вкусу, я правильно понимаю? А то белые птицы да вычурные волшебные принцы… право, снова эта жалкая проза навязывается на язык.
— Какой еще к черту… гамбургер? — предупреждающе прошипел Юа, всем бледнеющим всклокоченным видом давая понять, что подобное обращение станет нахер, а не терпеть, но блядский лисоватый тип даже не потрудился обратить на него внимания, одаряя безмятежным, деланно-безразличным и все еще чуточку мстительным льдистым прищуром.
— Самый обыкновенный, сердце мое. Который из булки, семечек, кетчупа, горчицы да какого-то там далекого бейсбола в синих кепках упитанных патриотичных мальчуганов. Пресловутый жирный американский гамбургер, привезенный сюда неким безымянным — или именным, но столь незначительным, что имя его стерлось из моей памяти — человеком мужского рода.
— Да о чем ты…
Рейнхарт, не желая сейчас становиться свидетелем очередных беременных истерик, быстрым рывком оплел крепкими пальцами мальчишеское лицо, закрывая теми чересчур болтливый ротик. Другой рукой ловко поорудовав в кармане, выудил на мокрый свет сигарету, зажимая ее в зубах. С третьей или четвертой попытки поджег да, наконец, с наслаждением затянулся, только после этого убрав старательно покусанную руку обратно, и с непробиваемым выражением продолжил, выпуская в небо полуколечко разваливающегося на атомы дымка.
— Мы с тобой, понимаешь ли, живем в печальный и страшный век душевных имбецилов, краса моя. Мало того, что в существование души своей собственной больше никто и не думает верить, так еще и осмеливаются пытаться прихлопнуть душу чужую — и, к сожалению, вынужден признать, в этом тупорылые человечки преуспевают просто-таки мастерски. И именно поэтому гамбургер. В силу того, что я, мальчик мой, стараюсь растить тебя в безопасном отдалении от всех этих чертовых масс-медиа и поэтому — ну, и еще в причину некоторой оправданной ревности… — не покупаю тебе интернетной машинки, думаю, большей части реального знания о мире ты у меня пока что начисто лишен. Что, в общем-то, и к лучшему — к твоей душе я не позволю приблизиться никому, и за попытку нанести ей увечье — разорву на клочья то мерзостное тело, что только посмеет об этом помыслить.
Юа, еще только что собиравшийся продолжать беспочвенную склоку, в упрямом желании что-то там ненужное задевшему лису доказать, вдруг замер да затих, вскинув на того глаза и внимательно вслушиваясь в слетающие с его губ слова: Рейнхарт отчего-то быстро переключил волшебный рычажок неустойчивых настроений и сделался безосновательно серьезен, и перебивать его такого — собранного, опасного и по-звериному искреннего — он никогда бы за просто так не осмелился.
Если бы, конечно, отчаянно не планировал нарваться на что-нибудь со всех сторон нехорошее.
Исключительно для удовлетворения собственного мазохистского удовольствия.
— Все это я говорю к тому, чтобы ты не удосужился обличить меня во лжи, свет мой, — со скомканной перевернутой улыбкой пояснил мужчина, притискивая застывшего мальчишку еще ближе, и, наклонившись да стянув с чернявой головы капюшон, зарылся в разлохмаченную макушку, пропахшую синелапым морозцем, холодным покрасневшим носом. — Так вот, да будет тебе известно, в две тысячи девятом году наши великоумные человеческие сапиенсы решили снова оставить потенциальным потомкам, в существование которых мне все меньше и меньше верится, великие истоки своей культуры да неподражаемой истории: а именно, взяли чертов гамбургер да бумажный пакет несчастного фри и, укороновав те на простой гаражной полке, принялись снимать стадии их разложения на камеру да транслировать в мировую Сеть. Упорству можно и позавидовать, но само занятие, в силу кишения всяческими консервантами да глутаматами, маскирующимися под говядину, донельзя длительное и донельзя тоскливое, но сапиенсы тем не менее старательно следили за тем изо дня в день, просиживая свои потные задницы у мониторов, пока…
— Зачем…? — ничего не понимая и чувствуя себя последним на планете идиотом, очумело перебил Юа: то, что наговорил ему Рейнхарт, казалось попросту… ненормальным, и хотя мальчишка не пытался заподозрить того во вранье, принять услышанное на веру никак и никак не мог. — Зачем нужно делать что-то настолько… бесполезное? Что за чушь?
— А шут его знает, — со всей своей честностью отсалютовал Микель. Подтек к возлюбленному детенышу теснее, крепче затягиваясь его соблазнительным, дурящим голову запахом. Склонился чуть ниже, поцеловал за замерзшим ухом и, объяв сцепившимся кольцом рук, принялся вышептывать куда-то в шею, заставляя вздрагивать да ежиться, когда горячее дыхание проходило вниз по горлу, а ноздри хватались за полусладкий сырой аромат пролившегося на палую листву дождя. — Затем, что тупые, наверное. И никому из них в силу этой вот тупости не жалко потратить пять лет своей жизни на то, чтобы таращиться в экран на разложение хренового «исторического», мать его, «памятничка». Если спросишь меня — то я вообще понятия не имею, как и когда все это говно негласно стало зваться культурой нашего времени, но, видно, я так и останусь пребывать в прошлых умерших веках, и все и каждый дегенераты с модифицированной котлетиной в глазах будут видеть во мне кто монстра, кто неандертальца, а кто — так просто и скучно «сраного гомика да душевнобольную блядь» хотя бы за одно то, что я люблю хорошую старую поэзию — потому что новую даже и поэзией не назовешь, — старые книги — по все тем же очевидным причинам, — уединение и свои собственные представления о добре и зле, места которым, в принципе, нигде не осталось… Я не люблю женщин, юноша. Если будем говорить откровенно до самого конца: член у меня стоит только на тех, в ком мое развращенное сердце видит красоту — как внутреннюю, так и внешнюю. На всяких же там замечательных утонченных леди с прокладками да тампонами в мозгу он не стоит вовсе. Никогда, собственно, не стоял. Да и на остальную часть человеческих полов как бы не то чтобы очень… Зато на тебя, мой свет, стоит изрядно: просто-таки тянется кораблем на одинокий и только его собственный маяк. Но вовсе не потому, что я такой уж неисправимый старый извращенец — хотя, конечно, и не без этого, — а потому, что я питаю к тебе чувства. Свои безумные чувства, которые, должно быть, однажды доведут меня до сырой могилы, если ты и дальше продолжишь столь нещадно топтаться по моему сердцу, но даже в таком случае я ни о чем не стану жалеть. Мечта у меня осталась всего лишь одна, мальчик мой: жить с тобой рядом как можно больше и как можно дольше, показывая твоим неискушенным глазам все, что показать стоит, и пряча все, что не достойно быть увиденным. Мечта у меня осталась всего лишь одна, любовь моя…
В воцарившейся внезапно тишине Юа, до головокружения ударенный чужими невозможными признаниями, не ведал, что может и что должен ответить на них.
Стоит ли обругать, стоит ли попытаться сказать, насколько все прозвучавшие слова сводят с ума и заставляют бессильно гореть от стыда и сладостной боли в животе, или же и дальше делать вид, будто по озерной глади скользят уже не лебеди, а те самые белокудрые принцы с врожденной болезнью безупречности, от которой такие вот юные инфантильные монархи с завышенными пафосными балладами на жизнь и спиваются в конце всех концов, заканчивая череду своих дней на свалке да перерождаясь красивым, но не способным больше угробить подаренной красоты лебедем?
