Распутные длинные-длинные волосы — разметанные по спине и, разумеется, не причесанные, топорщащиеся во все стороны, поднимающиеся дыбом очаровательной единорожьей челкой — оказались соблазнительнее волос ухоженных и зачесанных щеткой для конской гривы и хвоста, обнаружившейся тут же, перед маленьким зеркальцем в маленькой прихожей; будоражащая рассудок поволока в только-только пробудившихся мутных глазах клубилась, дымилась, дрожала кроткой синеокой ланью, приблудившейся по незнанию к логову охваченного одержимостью лесного охотника, и Рейнхарт, неотрывно да опьянело все это разглядывающий, почувствовал, что еще немного — и он сделает что-нибудь, о чем потом очень и очень пожалеет.

Тряхнув начавшей стремительно подводить головой, поспешно и через силу отведя от мальчика, созывающего на все семь посмертных грехов, примагниченный взгляд, мужчина принялся почти в истерике, сползающей по коже крупными холодными каплями, оглядываться по сторонам, выискивая хоть что-нибудь, что позволило бы переключиться, повернув рельсовые стрелки несущегося в ад поезда куда-нибудь, где оставался дремать целый, а не снесенный в порыве хохочущего куража мост. Правда, доставшаяся юному цветку квартирка как назло оказалась донельзя простой, мертвой и скучной, и умещалась она, состоящая из прикорнувшей микроскопической кухоньки, не отделенной ни одной приличной стеной, такой же микроскопической комнатки с окнами без штор, надраенно белыми стенами и низкими белыми потолками, практически на ладони.

Узенький разобранный диванчик все в тех же пресловутых белых простынях, вылинявшее рыжее кресло, обшарпанный светлый стол с заваленной на пузо набитой сумкой и грудой рассыпавшихся книг в цветных растерзанных обложках — должно быть, выданных в местной библиотеке пожертвованных школьных учебников. Шкафчик для одежды и прочего незначительного барахла на двух прикрытых дверцах, скромненький прямоугольник истоптанного половичка для обутых ног, больше напоминающий попутавшее места ванное полотенце, и дверь в саму душевую каморку — вот как будто бы и все, что здесь водилось.

Рейнхарт являлся отнюдь не тем человеком, которого можно было легко, нелегко, как угодно вообще смутить, заставить оробеть, загнать в тупик или уговорить распробовать на горклый отравленный вкус давно приевшуюся мешающую неловкость. Он всегда и всюду чувствовал себя довольной и сытой рыбой в чистейшей прозрачной воде, быстро привыкал и притирался к любым передрягам, ситуациям и переменам, даже если те требовали кардинального переселения из родных южносолнечных угодий на забытый Создателем северный островок, но все же сейчас, украдкой улавливая потерянный, постепенно пробуждающийся взгляд дикого шипастого юнца, ощущал с какого-то перепуга ту самую насмешливую неловкость, треклятую надрывающуюся потребность как можно скорее найти отвлекающую занозящую зацепку, пока заточенное в теле звериное существо не взяло, разодрав когтями ребра, верх, наворотив нежелательного и непоправимого, что так настойчиво обтиралось об узкие приталенные брюки и, поднимаясь, полыхало обдуряющим ненастным желанием притронуться и изучить, выпить каждый звук пересушенными губами и вторгнуться дальше, глубже, прямо на этом самом месте делая найденную наивную незабудку окончательно и бесповоротно своей.

Микелю было категорически наплевать на принятые среди бегающих и ползающих посторонних людишек водворенные нормы и откровенно нудные понятия, принятия, приличия и прочую беспросветно богохульственную белиберду; он жил по своим собственным правилам, и если сердце говорило, что вот за этого мальчика станет держаться всеми клыками да лапами разом, не собираясь никуда отпускать, то к чему были промедления и разборы разнополюсных лётных полей, к чему такая потешная чепуха, как размеренные встречи и схожие интересы, когда любой день, любой час и миг могли стать последними, на корню обрывающими, никогда и ничего более не возвращающими?

— Ну и? — где-то там же, обрывая ход скачущих и толкающихся в черепной коробке мыслей, пробормотал, оклемавшись достаточно, чтобы решиться одернуть и заговорить, сонный зевающий мальчишка, чей голос просто-таки намеренно искушал толченой утренней хрипотцой, неожиданной, но ловко пойманной теплотой и томительной потребностью услышать, как этот самый голос будет меняться и вибрировать, взлетать и падать, когда обернется гортанными стонами вшитого в кровь насильственного удовольствия.

Микель сморгнул, сглотнул разлившийся по языку привкус опасной порошковой грёзы, по-прежнему стараясь не смотреть на девственно-незапятнанные ножки, взгляд его похитившие все равно, когда синеглазый мальчик, так и не дождавшийся ответа, повернулся к нему лицом и, подбоченившись таскаемыми следом цветами, точно бросающей вызов шпагой или там доблестным рыцарским мечом, недовольно сощурился, без лишних слов давая понять, что начинает с концами просыпаться да возвращаться в привычную негу извечно распаленного неудовлетворения.

— Чего ты приперся, придурок несчастный? Какого хера тебе от меня понадобилось в такую рань, что надо было колотить сюда и колотить, как будто ты дверь эту сраную вышибить ко всем собакам собрался? — угрюмо буркнул он, разве что не надувая капризной горжеткой молоденькие гладенькие щечки, которые вдруг очень и очень безвыдержно захотелось зацеловать. — Еще и веник этот тупический с собой приволок… Я что, по-твоему, баба, что ли?

Еще вчера Рейнхарт ни за что бы не поверил, что станет столь искренне благословлять его — до головной боли сквернословный язычок своего сумасшедшего взбалмошного цветка, но сейчас, охлажденный и остуженный, вновь способный мыслить в потерянном сослагательном направлении исключительно его помощью, с наслаждением это делал, улыбаясь ликующим дураком, отчего мальчишка, неуловимо побледневший в осунувшейся мордашке, поймал, кажется, на его счет новую увлекательную паранойю, потеряв всякую уверенность да желание вот так вот с порога, не дав ничего объяснить, налетать.

Не то обиженно, не то наполовину испуганно, поддавшись движениям скованным и угловатым, робкий на самом деле шиповник повторно, старательно отводя взгляд, отвернулся, поругался с самим собой, попроклинал и его, и приволоченные дурные розы — как только в голову ударило их припереть и где вообще умудрился взять, когда в такую рань ничего не работало да и на цветы здешний городок богат не был…? — но все-таки повертелся, покусал губы и, все свои сдувшиеся недовольства оставив, просто заткнул раковину подобранной затычкой, воткнул туда сгруженный охапкой букет и принялся заливать металлическую посудину крепкой пенистой струей, спасая бессильно опускающиеся лепестки от медленного мучительного удушья.

Микель дураком не был, каким-никаким опытом и в отношениях, и в человеческом поведении обладал, а потому, довольно ухмыльнувшись уголком незаметно приподнятых губ, сразу твердо определил — ерничал мальчишка для общей неумелой видимости, чтобы не показать охватившего неприученное нутро смущения, и по-настоящему против подаренных цветов ничего не имел.

Более того, если отринуть некоторые особенности и уникальные сложности удивительнейшего характера, воистину не знающего ни сравнений, ни вездесущих аналогов, наглядно получалось, что он и вовсе принимал происходящее за явление нормальное и само собой разумеющееся, что встречалось среди проблематичного не-женского племени настолько упустительно редко, что Рейнхарт — горячий романтик в душе, но немножечко неприкаянная небесная лазурь в безотзывчивом к розовым прелестям теле — давно уже отчаялся чего-то путного от редких своих избранников дождаться, а теперь… Теперь, задыхаясь грохотом поднявшегося по пищеводу подогретого волнения, зализав на макушку упавшую на глаза косматую копну, все улыбался и улыбался последним воскрыленным сумасшедшим, готовым вот-вот броситься на тощего мальчишку и затерзать того в благодарных, обещающих всё на свете — и исправно свои обещания исполняющих, потому как даденное слово и собственную честь он уважал, холил и самолюбиво не порочил — объятиях…