— Отпусти! — взвыл. — Отпусти меня, дрянь! Сволочь же ты такая… отпусти, сраный ублюдок!

Микель, невольно вслушиваясь в очередной поток брани и понимая, что ни сил, ни настроения купаться в том уже попросту нет, предостерегающе оголил вспененные клыки, подхватившие ту же заразу, что терзала и неуемного буйного детеныша.

— Никак не могу, маленькая ты бестия, — с расстановкой проговорил он. — Я не отпустил бы тебя даже в том случае, если бы ты начал меня умолять… Но ты, беру на себя смелость предположить, никогда бы на это и не пошел, верно?

Юа еще разок дернулся. Еще разок ободрал острыми ноготками чужую кожу, заставляя мужчину облизнуть губы и зашипеть от продолжающей выливаться боли. Еще разок постучался лопатками о вспотевший кафель, а затем, окончательно выходя из ума, забился вдруг с яростью истинного берсерка: приподнял ноги, попытался вмазать коленями Рейнхарту в живот, одновременно с этим упираясь вывернувшимися ладонями в скользкую гладкую стенку.

Не преуспел — ногу его, оплетенную разве что не стальными пальцами чуть ниже колена, тут же перехватил Микель, стискивая с такой силой, что мальчишка, мгновенно распахнув глаза, разомкнул рот и…

Сорвался на тихий, сдавленный, обманчиво провинившийся визг, за которым тут же вновь последовал припадок бессистемной белесой ярости: в ходу оставалась еще вторая нога, в ходу оставались обе руки и неперебиваемое упрямство, а значит, сражаться Уэльс мог, хоть и прекрасно понимал, насколько все его попытки тщетны, когда противником являлся неоспоримо превосходящий и по силе, и по выгодности положения, и по уровню жестокости человек.

— Отпусти меня, я сказал! Убери свои паршивые грязные руки, ты, тварь! Я скорее сдохну, чем стану тебя хоть о чем-нибудь когда-нибудь просить! Зверюга! Иди на хуй! Утопись, придурок гребаный! Пошел от меня к чертовым блядям!

Выслушивая одно проклятие за другим, глядя в чернеющие раскосые глаза и скользя голодным взглядом по прелестному взмыленному тельцу, носящему внутри себя невыносимо капризную, невыносимо проблемную душу, Микель…

Все больше и больше сатанел.

Краем глаза он заметил, что мальчишка, будто бы на миг задумавшись, будто бы на миг углядев в процессе своего брыкания нечто нехорошее и что-то там сообразив в милой, но глупой птичьей головке, попытался свести вместе бедра: но как только мужчина скользнул взглядом ниже линии приманивающих розовых сосков, заставляющих все его желание мгновенно пробуждаться и впиваться в швы чертовых брюк — Юа, клинически тронувшись, заелозил так неистово, что…

Едва не высвободился.

Это послужило последней каплей, и с этим Рейнхарт, подавшись к мелкому негоднику навстречу и сильнее стиснув на его горле подрагивающие пальцы, прошипел сквозь плотно сжатые губы больным ломаным голосом:

— Знаешь, котенок… Звучание твоего грязного язычка настолько замучило меня, что мне тут подумалось… А не последовать ли тебе самому своему же удивительно дельному совету? — Детеныш на этих его словах резко и непредвиденно застыл, вскинулся, с недоверием и воинственным пылом уставился в глаза, готовый, кажется, вот-вот принять поспешное полоумное решение: свернуть себе глотку, сдохнуть, суициднуться, но зато той самой волчьей головой из старых японских сказок добраться до проклятого неприятеля, пытающего его болезненным унижением, права на которое ему никто никогда не вручал. — Ну что же ты молчишь? Как насчет не только сладких пряников, но и горького кнута, если тебе так его не хватает, сволочистая же ты пакостливая сучка?

Уэльс, кое-как услышанное переварив, пусть и полноценного смысла не постигнув, вспыхнул вулканическим детищем Хейнгидля, много-много лет назад приютившего в своих гротах да горящих лавовых пещерах свирепую великаншу Йору, отныне перебивающуюся где-то глубоко под землей, куда ушли все вымершие еловые да кедровые взлесья дымящихся бухт.

Зыркнул очумевшими глазами юного индийца, раскрыл уже было рот для нового в череде проклятия:

— Сам ты… сучка, ублюдок…! Чертов блядс… — а договорить, перебитый чужим хотением и закончившимся, наконец, терпением, не сумел.

Рука Рейнхарта, все так же удерживающая за горло, вдруг, мёртво сжав пальцы до накрывшей угольной черноты и аляповатого удушья, неукоснительно и неостановимо повела допрыгавшегося мальчишку вниз; другая рука, нажав под коленом на нужную точку, обездвижила за раз подкосившуюся ногу, волевым порывом надавливая еще и на ту. Левая нога, выполняющая роль последней оставшейся опоры, подогнулась с хрусткой ломкостью в тот же миг, что мужчина, применив чуточку больше силы, накренил Уэльса в сторону, перехватил тому жизненную артерию, вонзился ногтями, оставляя на коже красные влажные разводы…

И, обдав озлобленной усмешкой, с бешеным ударом швырнул обратно в воду, тут же, не оставляя возможности опомниться, перехватывая на затылке волосы и погружая бьющееся, напуганное, яростливое создание под гнет зеленой сосновой толщи, поднявшей беспокойную морскую волну.

Ладонь, растопырив пятерню, вцепилась в густые смоль-волосы, ободрала кожу. Надавила еще сильнее, вынуждая оставаться непосредственно в воде, не позволяя ни всплыть, ни глотнуть воздуха, ни выпутаться из расставленных шахматных силков черного паучьего короля; если в первую секунду Юа еще оставался тих и шокирован, то во вторую уже начал отчаянно брыкаться, отталкиваясь тощими руками да коленями ото дна, пытаясь ухватиться за скользкие выглаженные бортики, и Микелю пришлось надавить второй рукой тому на поясницу, впечатывая в днище с такой мощью, чтобы сломанный мальчишка, объятый иссиня-черной гривой, изрядно хлебнул хрупкими легкими солоноватой воды, должной отбить всякое желание показывать свои чертовы зубы впредь.

Зубы водились и у него, зубы эти были порядком острее и опытнее, если уж мериться детскими забавами, и мужчина, устав удерживать те под замком да тремя заклятьями, дал, наконец, им выйти на волю, показываясь перед юным избранником в полной красе.

Через двенадцать внутренних замедленных секунд, когда детеныш сбавил отпор, когда уже почти покорно барахтался под играющими руками, пульсируя слабым-слабым сердцебиением, Рейнхарт позволил тому вынырнуть на поверхность: мягко ухватился за волосы, вздернул, заставляя принять покачивающееся сидячее положение.

— Надеюсь, мой урок оказался тебе доступен, мальчик? — спросил так холодно, насколько только мог, находясь рядом с невозможным своим наваждением, отбирающим и голову, и последние капли жидкой воли из старого абсентного флакона. — Если ты прикусишь свой язычок и станешь разговаривать со мной хотя бы более-менее по-нормальному, я…

— Иди, блядь, сдохни! — в пуще прежнего разбушевавшейся истерике проорал Уэльс, едва лишь губы его отогрелись, а мертвецкий морозец близко-близко подкравшегося утопленника вытеснился из отвечающих за теплящуюся жизнь вен. Вскинул горделивую голову, исказил рот, заискрился дроблеными адамантами провальных глаз, там же потянувшись руками к рукам Рейнхарта, обжигая тем бешенством, которого не осмеливался проявлять никогда. — Больной ублюдок! Поганый мерзостный урод! Не смей больше ко мне прикасаться, ты, сраный чертов маньяк! Не смей! Вообще меня больше не трогай! Десп…

Следующий нырок, впечатавший докричавшегося мальчика нежным прелестным личиком в самое дно, был еще яростнее: Микель с озверелым наслаждением вбивал того в воду, нажимал на ломкую спину, откровенно топил.

Юа бился, сучил ногами, обливая вымокшего до ног Рейнхарта чертовой сосновой водой. Изо всех сил отбрыкивался, оказывал свой вечный бунт, но снова — в конце всех концов — был побежден, снова был сломан и снова притих во властных крепких руках, как только внутренние сбитые стрелки желтоглазого мужчины отмерили четырнадцать нечетких ударов.

Острое аморальное удовольствие затягивалось, Микелю становилось страшно — глубоко внутри и под глыбой затянутого психозом рассудка, — и, искренне уповая на хоть какие-то крохи разумного понимания в упрямой чернявой голове, он вновь выудил свое личное бедствие наружу, позволяя тому зачерпнуть целительного кислорода.