Исключительно на всякий случай.
— А никак, душа моя, — кривовато улыбнулся Микель, опять и опять напрягающим беспокойным жестом притрагиваясь к подбородку все еще не сопротивляющегося мальчишки и начиная тот невесомо выглаживать. На долю секунды Юа показалось, будто снова взгляд мужчины намеренно и бегло скользнул ему на правую щеку, обвел, до ощутимых мурашек похолодел… Тут же, впрочем, рассеявшись, когда он продолжил невозмутимо повествовать дальше, вытаскивая из подчерепной шкатулки все новые и новые кубики воспоминаний: — Все это произошло так давно, что еще не водилось на свете даже такого слова, как Исландия. Не знаю уж, в каких отношениях между собой жили здешние и тамошние племена, но, говорят, есть все основания полагать, будто произошли бравые исландские рогатые дядьки вовсе не от доблестных викингов, которым до сих пор чтиво кланяются, а от самых что ни на есть цветочных ирландцев и их танцующей эльфийской Королевы… Ты только, главное, никогда не упоминай об этом вслух при них самих.
— Почему? — непонимающе переспросил Юа, сталкиваясь с повеселевшей озорной усмешкой на просмоленных мужских губах.
— Потому что иначе тебе придется познакомиться с колоритом местного недружелюбия и обидчивости на долгие годы вперед, а мне придется идти вас немедленно и кровопролитно спасать, мой прекрасный беспомощный принц. Я-то с удовольствием, да только нашей спокойной жизни здесь моментально подойдет конец: поверь, подобных разговоров тебе не простят так долго, что продолжат оскорбляться, даже когда сами позабудут, что произошло и отчего у них когдато появился на тебя, такого вот очаровательного неоперившегося котеныша, некрасивый зудящий зуб.
— Ладно… — не особо во все это вдаваясь и вдумываясь, согласно пробормотал Уэльс. Помолчал. Еще разок оглянулся себе за спину, с настороженностью и никуда не подевавшимся укором покосился на Рейнхарта, что, позволяя себе слишком многое, мягко обхватил его рукой за талию и теперь так и стоял, не позволяя толком дышать, но и, как ни странно, не пробуждая желания начинать по этому поводу вопить да вырываться. — А ты… ты же мог хотя бы предупредить, лисий ты кретин, если, выходит, знал, куда меня тащишь…
— Но тогда, вероятнее всего, ты либо бы заранее осмеял меня, либо бы и вовсе никуда со мной не пошел, котенок. А мне так хотелось поделиться с тобой своим маленьким страшным секретом. Ну, полно, милый юноша! Я знал, что ничего ужасного не случится — ты у меня крепкий мальчик, который не хлопнется в обморок при виде не самой симпатичной на свете физиономии. Пусть и, ладно, отделенной от тела… Зато ты теперь можешь похвастаться тем, что повстречался за свой короткий срок с настоящим живым привидением! Разве же не интригующе? — Лицо этого плута вытянулось, загорелось, растеклось в каверзной игривой улыбке…
Правда, глаза его вновь и вновь сбивались, вновь и вновь перебегали на правую Уэльсову щеку, начавшую от столь пристального внимания гореть, делаясь при этом такими мрачными и такими… нечитаемо-горькими, что Юа, прихваченный под горло бурлящими нервами, просто-напросто не выдержал чертового напрягающего секретничества.
Без особой охоты дернулся, отпихнул от себя лисьего человека, вскинул на того обвиняющий затравленный взгляд…
— Да прекрати ты уже! — смуро потребовал. — Прекрати на меня так смотреть! Что, черт возьми, ты такого углядел на моем лице?! Еще одну паршивую отрезанную голову, что ли, или…
Слова его, повиснув в воздухе штормующей летней грозой да каплями мшистого конденсата на шапке рыжей сыроежки, вдруг оборвались, растаяли, сами собой иссякли. Перед подернувшимся внутренним зрением невольно вспыхнуло воспоминание, в котором чертова елка, проносясь мимо, задела ему колючками правую щеку, раздирая ту до оголенной игольчатой боли…
Если это было всего лишь миражом, всего лишь иллюзией и обманом завороженной земли да чуждой отслоившейся памяти, то елка должна была пройти сквозь. Елка не могла ничего за собой оставить, елка не могла его ранить, и Юа, белея и не чувствуя собственных онемевших рук, потянулся пальцами наверх, нерешительно притрагиваясь подушками к холоду увлажненной чем-то протекшим кожи.
Провел, разгладил, медленно-медленно, страшась увидеть то, что уже вовсю чувствовала ноющая плоть, опустил пальцы, расширившимися глазами уставившись на…
Размазанные по узорчатым подушкам алые капли, продолжающие капать и капать из пересечения частых крестующихся ранок, оставленных когтистой хвойной лапищей.
Живой и настоящей лапищей.
— Значит, всего лишь иллюзия, да, Рейнхарт…?
Рука его вздрогнула, зашлась, отбирая над собой контроль, прокатившейся градинами дрожью, отчего Микель, позволив, наконец, жрущему за потроха испугу вылиться наружу, судорожно подступил на шаг ближе…
Но тут же, будто схваченный подземной чертовкой за ногу, остановился, растерянно вскинул кверху голову, точно услышал, что кто-то там, в облаках и окоемах, его позвал. Выдохнул клуб подградусного парного дыма, накрыл козырьком ладони глаза, щурясь на крохотные лебяжьи крупицы, что, чередуясь да вертясь на ветру, посыпались вдруг откуда-то с прорезанного черного одеяла, ложась тут же истаивающими лужицами на хладную ладонь хладного мальчишки с разодранной зелеными иглами щекой.
— Гляди-ка, мальчик мой… снег пошел…
Капли-крупицы падали и падали, падали и падали, постепенно, заполоняя землю, понижая ее температуру и убивая греющий засыпающий пульс, ложась на могилы да на кресты уже никуда не сходящим слоем, сплошной меловой известкой, сплошной сединой да молчаливой тихой кончиной, что, успокаивая разволновавшихся духов, напевала тем колыбельную без слов и запахов, без звуков и воспоминаний, накрывая пологом льдистого своего капюшона синюю омертвевшую кожу да высушенный перловый костяк…
Потому что снег, также как и смерть, всегда приходит неожиданно, но…
Неотвратимо.
Комментарий к Часть 23. На старом кладбище
**Тамас** — внутренняя тьма, тьма невежества, злости, помыслов; та, что исходит от самого человека.
**Лавранный** — монастырский.
**«Барон»** — здесь имеется в виду вино Baron d’Arignac.
**Яринный** — беловатый (ярин — шерсть белого цвета).
**Карамазый** — черномазый, чернявый.
========== Часть 24. Безмолвие выжженных бабочек ==========
Когда, наконец, ты меня разорвешь,
Когда ты под ребра засунешь мне нож
И вырежешь знак у меня на спине
И как-то еще прикоснешься ко мне.
Ты холоден, хмур, ты не можешь согреть,
Зажги мое платье, я буду гореть,
Сломай мою руку, ударь об косяк;
Я так извелась, что согласна и так.
Не майся, не мучься, ты не одинок —
Я рядом с тобой, кучка пепла у ног
И пара обглоданных белых костей —
Невинная жертва любовных страстей.
Fleur — Жертва
Спустя еще одну неделю то, что начало закручиваться между ними, настолько задавило на нервы, что находиться в одном помещении дольше получаса стало попросту невозможным. Одно неугодное слово, боль по проводам, косой взгляд, недомолвки и недоверия в обоюдных уголках глаз — и тут же высекалась опасная кремниевая искра.
Обвиться ладонями вокруг, сдавить, смять трясущимися без воздуха пальцами, пустить микрокаплю повенчанной алой крови — и искра, смешиваясь с животворящим соленым соком, тут же превращалась в пламень, молнией пропущенный отчитывающим черным колдуном по всем комнатам да этажам.
Юа бесконтрольно бесился, Юа психовал и орал, все чаще впадая — как называл это Рейнхарт — в качественно-паршивое состояние повышенной сучковатой капризности. Мальчишка оказывался абсолютно всем недоволен, брыкался на малейшее прикосновение, обливал кучей едкого жидкого дерьма, а мужчина, распаляясь да выходя из себя все больше и больше, прикладывался к чертовой бутылке, глуша свою чернуху — как называл ее Уэльс — непомерными стаканами, из-за чего злость его только росла и росла, обещая вскоре закончиться безнадежным, беспросветным и хромым на душу срывом.
