— Да иди… иди ты на…! — Юа очень хотел послать его на излюбленный «хер», но, к кольнувшему под дых сожалению, не успел: мужчина, не потерявший, а вышвырнувший вон несчастную прохудившуюся совесть, вдруг потянулся, быстрым жестом перекрыл ему ладонью рот и, хитро прищурившись, ощутимо склонился ниже, выдавая на промерзшее ухо предостерегающее:
— Не стоит, котик. Все-таки здесь спят мертвые люди. Не нужно их лишний раз оскорблять, исторгая своим прелестным маленьким ротиком эти грубые недостойные звуки. Ты так не считаешь?
Не считал! В такие моменты Юа меньше всего в своей чертовой незадачливой жизни хотел считать так же, как этот пришибленный и ушибленный на всю башку маньяк. Тем более что тот сам сказал: покойники — покойники и есть.
И срать.
Правда, постояв так и подышав в надавливающую на рот лапищу, мальчишка, сообразив, что без мнимого согласия его отпускать не собирались, то ли придуриваясь таким вот праведником, то ли и впрямь что-то там сомнительное чтя, немотно провыл, боднул головой, скосил костерящий и проклинающий взгляд и одними зрачками выжег требовательное, хоть и, наверное, в чем-то унизительно-просящее: «Отпусти, скотина!»
Скотина, помешкав, и в самом деле отпустила, хоть и никуда далеко руки своей не убрала.
Вопросительно изогнув горностаевы брови, спросила:
— Значит, обещаешь вести себя хорошо, ангел мой?
— Нет! Сам веди себя хорошо, тогда и со мной проблем не будет! — сквозь хрип и хруст процедил по капле Уэльс, скупо и жадно сберегая все только-только научившиеся пробиваться наружу откровения под обратной сторонкой горько придавливающего языка.
Не став больше ничего дожидаться, отлично понимания, что уж если они сюда пожаловали, то так просто не уйдут, грубо оттолкнул плечом застывшего на пути ублюдка, сам ухватился за взвизгнувшую ведьминским плачем калитку и, хмуро покосившись на выбеленные стволы причудливых деревьев, тянущихся всеми ветками вверх, пробежавшись взглядом по отцветающей, но все еще зеленой траве, ступил за врата, чувствуя, как под ногами проносится ветряная дрожь, а с брюх низко-низко навалившихся сизых облаков клоками свисают черные вороньи перья да блестящие глаза, пристально следящие за каждым помеченным шагом.
— Ты совсем… совсем же, блядь, двинутый… Какие «игрища» ты собрался здесь устраивать…?! Я что, хоть раз с тобой играл? Да еще и на кладбище…! Сам же сказал, чтобы я никого тут не оскорблял… Извращенец ты хренов… Вот что, ебаный в рот, их точно оскорбит, так это эти твои… «игрища»… Кого угодно, сука, оскорбит…
— Ты в совершенстве не права, моя многострадальная душа со столь злящим меня замаранным язычком… — чуточку незнакомый ночной Рейнхарт, продолжающий нести ту ахинею, от которой между лопаток скреблись и скулили седые собачьи мурашки, словно бы очнулся, отряхнулся, стронулся с места и поспешил следом за удаляющимся Уэльсом, осторожно прикрывая за собой калитку. Ненадолго где-то с иной черты переступленного порога остановился, с интересом огляделся вокруг. Вдохнул полной грудью одновременно горького и сладкого воздуха, будто взаправду наслаждаясь теми гнилью да прелью, что царствовали, извиваясь тучными красными червями, на тоскливой мертвой земле. — Нет ничего невозможного для блестяще развращенного разума, позволь тебя просветить. Развратить его настолько, чтобы непрестанно генерировать удивляющие тебя идеи — тоже очень нелегкая работа, и ты — будь хоть немного сговорчивее — мог бы даже…
— Что? Восхититься тобой и этим твоим… гребаным «умением»? — с недоверчивой язвой буркнул скрывающийся в потемках мальчишка.
Покосился, обернувшись через острое угловатое плечо, капельку одичавшими глазами. Ведя себя так, как не вел прежде, постучал костяшками кулака по прикрытому челкой лбу, скривил уголок рта, повертел пальцем у зализанного кладбищенским тамасом виска и, отвернувшись обратно, понятия не имея, куда идет и почему не зацепится за какое-нибудь дерево, оплетая то руками и ногами и отказываясь тащиться у клинического душевнобольного Величества на поводу, свернул на первое попавшееся право, поплетшись самой тощенькой из возможных тропок вдоль хаотично разбросанных могилок…
Радуясь хотя бы тому, что по столь узкоколейной стежке не на шутку нервирующий псих не сможет, должно быть, протиснуться под бок да опять, опять и опять попереться с ним рядом.
⊹⊹⊹
Вскоре, как это неизбежно случалось всякий раз, Рейнхарт мальчишку нагнал, притеснил. Дождался, когда дорога расширится, и, властно ухватив того под худой локоть, повел за с собой, вынуждая теперь тащиться теми путями, которые выбирал непосредственно сам, и Юа…
Юа не возражал.
Успокоив пыл и махнув рукой, кое-как привыкнув к неторопливой мглистой прогулке в начале седьмого утра, когда темень еще обещала простоять хотя бы с пару часов, когда остальные люди собирались на работы да в школы, когда веки уже начинали потихоньку слипаться, а глаза наливались жженой усталостью, он сумел поймать со всех сторон нездоровую, пьянящую, будоражащую умиротворенность, поднимающуюся от тяжелой земли этого места.
Деревья, окружившие их, сомкнулись в первобытный непролазный лесок, в толще которого попеременно зажигались зеленые зимние фонари: включались от приближения шагов и горели до тех пор, пока они не отходили на метров шесть или семь, а затем снова засыпали, убирая под колпак облицованные стеклом моховые лица.
Уэльсу порой чудилось, будто все духи, что осязаемо обитали здесь, иногда собирались, совещались, перешептывались, стайкой синих заговоренных соек поднимались в образовавшийся подвоздушный перелесок, и тогда во всех окрестных низинах становилось непролазно-темно от их льдистого кукующего пения, и желтые листья, облетающие с веток, то и дело задевающие купол единственного на кладбище колокола под бело-красной резной крышей, издавали тихий трепетный гул, пробегающий по венам встревоженной лисьей походкой: к октябрю каждый лист, как губка, напитывался ядом, к октябрю каждый лист веснушился да чернел, и ходить по влажному сушняку становилось по-своему опасно, по-своему…
Еще более приманивающе-желанно.
Одни могилки горбились разлагающимися хвойными венками, другие лысели покусанной полым лишайником небытностью, а третьи уже навсегда прекратили могилками быть: сердцевину их прогрызли ростки деревьев, и теперь разлапистые сосны, вобравшие тучный умертвленный прах, неприветно тянулись к небу, питая корневища остатками закопанных в почву костей.
Порой на глаза попадались стяги иссохших рыжих иголок, собранных в наметенные снопы да зачарованные эльфийские взгорья. Где-то что-то капало оседающим мокрым туманом, где-то дотлевали толстые красные свечки — видно, недавно кто-то все-таки приходил, и Юа тогда чудилось, будто то вовсе не свеча — а сам человек-из-под-земли сидит у края своей плиты, отрешенно раскуривает клубничную сигарету и задумчиво поглядывает на небо, прикидывая, когда же придет рассвет и когда ему вновь придется полезать в покинутый гроб.
— Чувствуешь, мальчик? — за одним из новых поворотов, все так же никуда не выводящих, а просто блуждающих по рождественскому кругу, спросил вдруг Микель, оглаживая напряженный юношеский локоть крепкими жилистыми пальцами.
— Что именно…? — Юа, от звучания его голоса занервничавший, зябко поежился, покосился наполовину сонными, наполовину потерянными в дымах и дымках глазами. Перешагнул, едва не споткнувшись, через неизвестно откуда выросший на пути крохотный пенек, украшенный траурным хомутом заголубевшей северной туи… И только после этого, вынырнув из накатившего забвения, испуганно пропищал, стараясь не смотреть, но безнадежно возвращаясь и возвращаясь к тоскливому подножному ухабу. — Это… это что… тоже могила…?
— Это ни с чем не сравнимое ощущение, будто все они с нами рядом и ни на какое обетованное поднебесье, вопреки людским россказням, не ушли… — прошептали темные мужские губы, отчего-то показавшиеся Уэльсу настолько холодными и забвенными, что сердце скребнулось само о себя, а лицо поспешно отвернулось, хмуря брови и пытаясь понять, что произошло и почему вроде бы ниочемные и обыкновенные слова прошили его тревожливой иглой с узлом из черной морговой нитки. — Что же до твоего вопроса, котенок мой, то да… это тоже могила. Думается мне, детская. Точнее, вырытая руками какого-то ребенка: таким образом, не прося никого о помощи, они закапывают иногда своих домашних питомцев. Так что под нами, скорее всего, спит не то собака, не то кошка… Вернее, конечно же, ее тлеющие или уже истлевшие останки.
