Вот и ворота те самые, которые еще совсем недавно вздрагивали от хохота и громких удалых голосов, они... Вот и дверь, вот и флигель заветный с темными окнами, завешенными изнутри тяжелыми малиновыми шторами...
Они летели к флигелю, обгоняя друг друга, спотыкаясь о сугробы, скользя по льду, подавая друг другу руки и хохоча, хотя и приглушенно, в меховые воротники, словно стараясь не растерять тепло радостного возбуждения.
Тяжелая дверь поддалась, распахнулась, старые петли взвизгнули.
В прихожей, все той же, горела толстая оплывшая свеча, и была пустота, и стояло молчание пещеры, но полет молодых людей был так стремителен, что они и не могли заметить того, пока не скинули шубы прямо на пол, ибо принять их было некому, пока не вбежали в залу, где в камине трещали поленья и от молодого пламени распространялся колеблющийся свет.
Наконец они огляделись.
Это была та самая зала, где недавно кипела жизнь и бушевали страсти, и наш герой никак не мог приспособиться к ее новому качеству, к ее пустынности, и ходил возбужденно по ковру из конца в конец, от карточного стола к тахте, от камина к распахнутой двери, бросив капитана на произвол судьбы.
Вдруг в раскрытых дверях возникла и застыла фигура краснобородого мужика с поблескивающими глазами, так что Авросимов даже вздрогнул, пока не догадался, что на мужике - отсвет каминного огня.
Мужик глядел на молодых людей с дерзким удивлением.
- Никого нет-с, - сказал он тихо, продолжая оставаться неподвижным.
- Что сказывали? - спросил Авросимов.
- Сказывали, мол, будут-с.
- Ээээ, - протянул капитан, - мне это не нравится...
- А Милодорочка где? - спросил наш герой.
И тут мужик сделал шаг назад и исчез.
Капитан потер руки. Он заслуженно предвкушал.
Наш герой, забыв ужасный рассказ своего нового друга и растворяясь в неге, источаемой камином и всей обстановкой знакомой залы, почувствовал себя свободно и легко и упал на тахту, раскинув руки, словно в траву, и всхлипывал от счастья и урчал, как молодой медведь.
- Вот здесь Милодорочка... а вот здесь Дельфиния, а там уж Мерсиндочка! Все перевилось: руки, ноги... ух, ух, ангел мой драгоценный!..
- Ах, ах, потише, господин Ваня, - захохотал капитан, - а то испугаются, не придут, ха-ха.. Куда же мы тогда? Куда же мы, бедненькие?! Опять в лес?! Ножки, ножки! Ух!.. Вы мне умастили, господин Ваня! Этого я вам не забуду!.
Авросимов плавно так перекатывался на тахте с боку на бок, словно погружался в теплую медленную реку, и лениво шевелил рукой, отпихивая водоросли, потом выбирался на бережок, на солнышко...
- А Милодорочка... губки у нее мягкие, теплые...
- Ух, ух, господин Ваня, не травите вы меня!
- Не оторвешься от губок-то...
- Шуры-муры, канашечка!
- Или на руки ее взял: на левой руке - спинка, а на правой - что?! А?
Мужик давешний появился в дверях, постоял, снова с дерзким удивлением оглядел разошедшихся незнакомцев и исчез.
- Однако долго нас морочат, - сказал Аркадий Иванович. - Что за дом такой? Хотя бы шампанского подали... Уж эти мне аристократы столичные!
- Нет, нет, вы послушайте, - захлебнулся наш герой в бурном потоке, - вы послушайте, как она ножкой делает, вот так..
- Господин Ваня, вы меня уморите, я уже чертей вижу. Да где же дамы, черт!
- ..Как она вас за шейку пухлой ручкой... А мы-то с вами ищем, ищем, а он - вот он, флигелек разлюбезный... А еще у Дельфинии плечики вот так опущены, небрежно так, я видел через дверь, как ее по спинке гладили...
- Ой-ой! - хохотал капитан, весь извиваясь, утирая цыганские свои глаза. Мягкая спинка? Мягкая?.. Шуры-муры!
Мужик заново просунул бороду в дверь. Борода шевелилась, как под ветром.
- Да где же дамы? - крикнул капитан.
И вновь мужик исчез.
- Вы не расстраивайтесь, - сказал Авросимов, - не надо...
Лицо у Аркадия Ивановича было грустное, словно он только что и не смеялся. И наш герой почувствовал, что что-то не так на душе, как-то отвратительно, и нет этого сладкого предвкушения любовных утех, и свет огня в камине печален.
- А сознайтесь, господин Ваня, - вдруг с ожесточением проговорил Аркадий Иванович, - история моя вас сбила с толку, вы даже симпатию к полковнику Пестелю почувствовали... Ах, уж я вижу...
- Да что вы, - сказал наш герой. - С чего это вы? Вот уж нет...
- Вы меня не укоряйте, господин Ваня, - продолжал капитан, - я бы мог моего полковника грязью полить. Тем более он - государственный преступник. Но я страшусь проявить пристрастие, вот что. Кто мне тогда верить будет? Кто? Да и как за прошлое его теперь казнить? - и посмотрел на Авросимова. - Разве он не волен был относиться к людям по душевному влечению? - и снова внимательно посмотрел. - Вот у меня к вам симпатия, господин Ваня, а ежели бы - наоборот? Разве меня за то корить следовало бы? Я, господин Ваня, очень эту науку понимаю, поверьте...
- А героизм-то ваш в чем? - выдавил наш герой со страстью, изобличающей в нем уже не прежнего юношу. - Во мне симпатии к злодею нету, нету! Но вы никак мне не раскроетесь. Я терпение потерял. Я вашего полковника вот как перед собой вижу. Я его не жалею, а хочу ваше участие в том понять...
- Господин полковник Пестель не может не вызывать симпатии, - уныло сказал капитан. - Люди, сильные своей страстью, даже губительной, всех нас весьма беспокоят и притягивают. И вы этого не стыдитесь, господин Ваня. Да вам бы не этим себя мучить, а найти себе предмет по душе и с ним в обнимочку - к матушке вашей, в деревню...
Словно в чудесной сказке, источаемой жалостливыми цыганскими глазами капитана, белые руки Милодоры обвились вкруг шеи нашего героя, вызвав в нем бурю всяческих горячих чувств. "Матушка, - крикнул он в душе своей, благословите! Освободите вы меня от муки... С нею, с нею одной, с Милодорочкой милой, хочу в любви коротать свой век. А господин полковник пусть получает по заслугам, что посеял, как он того добивался... А мне-то что?.." Так он призывал, переполненный любовью и отчаянием, ибо в его мощном теле, как видно, таилась душа ранимая и еще не успевшая возмужать.
Вдруг он почувствовал некоторую перемену в обстановке, и ему даже показалось, что в зале появились люди, тихие, как тени, и, погружаясь в медленный поток, он слышал далекий и знакомый голос Аркадия Ивановича: "... серая фигура Савенки кинулась в тень забора. Я не из робкого десятка, господа, но сердце мое дрогнуло, однако я справился с первым смущением и продолжал свой путь, положив про себя проучить дерзкого холопа..." Тут раздался тихий смех и кто-то будто бы произнес: "Вы говорите, словно читаете..." И снова голос Аркадия Ивановича: "...и вот едва отдрожали последние листочки на кустах, потревоженных мною, как долговязая фигура проклятого пса вынырнула из-за поворота..." Медленный ленивый поток накрыл нашего героя с головой, и знакомый голос перестал звучать...
Все, что мной говорено, вовсе не означает, что я, преисполнившись сожалений к нашему герою, готов спасти его из цепких рук жизни или, как еще говорят, фортуны. Нет, нет, уж пусть он получает свое, ибо всякое преднамеренное, искусственное смягчение жизненных обстоятельств делает человека искусственным по отношению к окружающему. Так мы, часто сами того не замечая, проповедуем всякие там спасительные рецепты, а спустя некоторое время начинаем трубить отбой, ан поздно.
Но наш герой, слава Богу, был пока еще человеком натуральным, и деревенская закваска позволяла ему пока что уберегаться от городского мира, полного искусственной прелести и придуманного очарования. И весь он, набитый, как свежий холщовый мешок, не ассигнациями, а золотыми, был чист и звонок и здоров духом. И кошмары (а ведь кошмарами ему представлялись обычные картины, которые мы встречаем ежедневно и к которым у нас в душах выработалось завидное спокойствие) не мешали ему хоть внешне-то сохранять свой прежний облик, и щеки его были по-прежнему пунцовы.
