Однако терзавший меня страх был столь велик, что мне казалось, будто мы ползем по равнине как черепахи.

Жеребец постепенно отстал, топот его копыт затих позади, и я остался наедине с ночью и со своими страхами. Моя лошадь покрывала милю за милей, звездный свет порою выхватывал из мрака то камень, то кости мертвых животных. Потом я ворвался в бегущее стадо антилоп, да столь неожиданно для себя и для них, что крупный самец, будучи не в силах остановиться, прыгнул прямо перед мордой моей кобылы. Далее кобыла угодила копытом в нору, оставленную муравьедом, и чуть не рухнула, но сумела устоять – хвала Господу, ничуть не пострадала! – а я кое-как вскарабкался обратно в седло, из которого едва не выпал. О, если бы это произошло!..

Мы приближались к месту, где начинался спуск к ферме, и кобыла начала задыхаться. Должно быть, я все-таки ее загнал, слишком уж быстро мы мчались. На невысоком подъеме к гребню, за которым лежал спуск, ее полет сменился обычным галопом. Зато за спиной я снова различил топот копыт чалого жеребца. Тот будто не ведал устали и неуклонно нас нагонял. На гребне мы очутились сразу друг за дружкой, нас разделяло не более пятидесяти ярдов, и жеребец тихо заржал.

Наконец начался спуск. Утренняя звезда мало-помалу тускнела, небо на востоке серело в преддверии рассвета. Успеем ли мы добраться до фермы прежде, чем взойдет солнце? Успеем ли? Успеем ли? Эти слова чудились мне в стуке копыт моей лошади.

Я различал деревья, окружавшие Марэфонтейн. И тут моя лошадь проскочила сквозь нечто, оказавшееся цепью чернокожих людей. Я понял это после того, как мы их уже миновали. Догадка озарила меня, когда в неверном утреннем свете блеснуло острие копья, принадлежавшего сбитому мной воину.

Значит, Ханс не солгал! Кафры пришли мстить! Внезапно на меня обрушилась другая мысль, от которой захолодело сердце: а что, если они уже завершили свою злодейскую работу и теперь уходят?

Минута – или несколько секунд – сомнений показалась мне вечностью. Но и она все же оборвалась. Я подскакал к калитке в высокой стене, окружавшей дворовые постройки фермы с задней стороны дома, и, словно по наитию, осадил кобылу (бедное создание явно несказанно обрадовалось), ибо мне пришло в голову, что, если я попробую подъехать спереди, меня, скорее всего, зарубят, и от ночной гонки не будет никакого проку. Я толкнул сделанную из крепкой лавровой древесины калитку. Случайно или намеренно ее оставили открытой! Я распахнул калитку настежь, и тут подоспел Ханс, цеплявшийся за шею чалого и прятавший лицо в его гриве. Жеребец замер рядом с кобылой, которую он так упорно преследовал, и в слабом утреннем свете я разглядел ассегай, торчавший в его боку.

Пять секунд спустя мы ворвались во двор, не забыв запереть калитку на засов изнутри. Схватив седельные мешки, мы бросили лошадей во дворе, и я побежал к задней двери дома, Хансу же поручил разбудить туземцев, ночевавших в надворных постройках, и идти следом. А если выяснится, что среди них есть предатели, расстрелять их на месте. У меня в руках был ассегай, который я на бегу вырвал из бока жеребца.

Я забарабанил по двери, которая была заперта. После тишины, что почудилась мне нескончаемо долгой, распахнулось окно, и нежный голосок Мари испуганно спросил, кто стучит.

– Это я, Аллан Квотермейн! – ответил я. – Открывай скорее, Мари! Тебе грозит страшная опасность! Красные кафры собираются напасть на ферму!

Она поспешила открыть дверь, как была, в ночной рубашке, и я наконец-то очутился под кровом Марэфонтейна.

– Хвала Небесам, ты жива! – воскликнул я. – Одевайся, а я пойду разбужу Леблана. Нет, погоди! Давай ты его разбудишь, а я дождусь Ханса и ваших рабов.

Она убежала, не задав ни единого вопроса. Тем временем явился Ханс, он привел восьмерых перепуганных туземцев, которые явно не могли сообразить, происходит ли все наяву или это им снится.

– Больше никого? – уточнил я. – Тогда заприте дверь и идите за мной в ситкаммер, где баас держит оружие.

Когда мы вошли в комнату, показался Леблан, в штанах и рубашке, а следом появилась Мари со свечой в руках.

– Что стряслось? – спросил француз.

Я взял у Мари свечу и поставил на пол, поближе к стене, чтобы огонек не стал мишенью для ассегая или пули. Даже в те дни у кафров уже имелось огнестрельное оружие, по большей части украденное или захваченное у белых. В нескольких словах я описал наше положение.

– И когда вы все это выяснили? – спросил Леблан по-французски.

– В миссии, с полчаса назад, – ответил я, взглянув на свои часы.

– В миссии полчаса назад?! – повторил он. – Peste! Это невозможно! Вы бредите или просто пьяны!

– Мсье, спорить будем потом. Кафры уже здесь, я проехал прямо через их шеренгу. Если хотите жить, хватить болтать, надо действовать. Мари, сколько в доме ружей?

– Четыре, – ответила она. – Все принадлежат моему отцу. Два «рура»[17] и два калибром поменьше.

– А кто из них, – я указал на местных туземцев, – умеет стрелять?

– Трое стреляют хорошо, четвертый – плохо.

– Отлично! – сказал я. – Пусть заряжают ружья луперами, то есть картечью, а не пулями, а остальные пускай встанут с ассегаями наготове, на случай, если воины Кваби решат выбить заднюю дверь.

Во всем фермерском доме было шесть окон – по одному в каждой гостиной и в двух больших спальнях (все эти четыре окна выходили на веранду), а еще два помещались в торцах дома, пропуская свет и воздух в малые спальни, куда можно было попасть через большие. С задней стороны дома окна, по счастью, отсутствовали, там имелась всего одна комната, в конце ведущего через весь дом коридора длиной около пятнадцати футов.

Едва ружья были заряжены, я расставил людей – по одному вооруженному человеку у каждого окна. К окну гостиной по правую руку я встал сам, с двумя ружьями, а Мари пристроилась рядом, чтобы перезаряжать – подобно всем девушкам в том диком краю, она хорошо умела это делать. Словом, мы подготовились к нападению, насколько могли, и даже слегка приободрились – все, кроме мсье Леблана, который, как я заметил, выглядел сильно обеспокоенным.

Вовсе не хочу сказать, будто он и вправду струсил, ибо я знал его как чрезвычайно отважного и даже безрассудного человека; думаю, он вдруг сообразил, что именно его пьяная выходка навлекла смертельную опасность на обитателей фермы. Возможно, за его беспокойством скрывалось и нечто большее; он, вероятно, понимал, что подходит к своему завершению привычная жизнь, которую, при всех оговорках и опущениях, вряд ли можно было назвать потраченной с толком. Так или иначе, он переминался с ноги на ногу у своего окна и тихо бранился себе под нос. А вскоре я краем глаза заметил, что Леблан начал прикладываться к своей драгоценной бутылке с персиковым бренди, извлеченной из буфета.

Туземцы тоже сперва хмурились – это свойственно любому кафру, если его разбудить среди ночи; но чем светлее становилось, тем сильнее они воодушевлялись. Лишь негодные кафры не любят воевать, особенно когда у них в руках ружья, а рядом белые люди, которые командуют.

Мы закончили все эти поспешные приготовления – я вдобавок попросил придвинуть мебель к передней и задней дверям, – и наступила пауза, которая лично мне, совсем еще молодому парнишке, показалась поистине невыносимой. Я стоял у окна, держа сразу два ружья – двустволку и одноствольный «рур», или слоновое ружье, сокрушительной убойной силы; оба ружья, увы, были кремневыми – капсюли уже изобрели, но мы в Крэдоке слегка отставали от жизни. А на полу рядом со мной, готовая перезаряжать по команде, сидела, распустив по плечам свои длинные черные волосы, Мари Марэ, совсем взрослая молодая женщина.

В наступившей тишине она прошептала:

– Зачем ты приехал сюда, Аллан? Тебе ведь ничто не грозило, а теперь ты рискуешь жизнью.

– Чтобы спасти тебя, – ответил я не задумываясь. – Разве не этого ты от меня ждала?

– Спасти меня? О, благодарю от всего сердца, но тебе следовало бы позаботиться о себе.