Саша что-то пробормотала и ящеркой моментально скользнула на заднее сиденье, где укуталась в его, Павлика, куртку и мгновенно заснула. Ее усыпило что-то намного большее, чем туман и усталость, вместе взятые.

Проснулась Саша от неприятного влажного холода – видимо, туман все же как-то проникал в машину, несмотря на закрытые окна – а еще от того, что ей было тяжело дышать, будто сверху навалился кто-то неподъемно огромный и душный, как мертвое лесное животное.

Действительно, навалился: Саша, так и не раскрывая зажмуренных глаз, ощутила, что с нее достаточно ловко стаскивают джинсы, торопливо, по-звериному, пыхтя ей в ощетинившийся ужасом затылок. Кое-как повернув голову, она вдруг почувствовала у себя во рту чужой язык – прохладный, невыносимо твердый и напряженный, по-змеиному узкий, он торопливо ощупывал, как цыган породистых лошадей, Сашины сведенные судорогой паники зубы. Как же так, подумала Саша, что же это такое, как же ты можешь так, как ты смеешь – но сказать вслух ничего не получилось, ее лицо тут же оказалось снова вдавленным в кожистый скрипучий мрак сиденья.

Сверху переваливалось, давило и выжимало Сашу из ее тихой птичьей жизни что-то чудовищное и недопустимое: предательство, обман, ложь и унижение. В поисках воздуха Саша извернулась, разжала рот, в который снова с готовностью впился тонкий, узкий твердый язык, и опустила высвободившуюся руку вниз, под сиденье, где в такт немыслимым вибрациям лжи и унижения громоздилось ее каменное воинство. Зажав в ладони тот самый ржаной наконечник невидимого копья, Саша изо всех сил, с размаху, припечатала им наугад и наотмашь что-то податливое и крепкое, как черепаший панцирь.

Это висок, с неприятным для себя ликованием поняла она, когда чудовищное и недопустимое вдруг перестало вжимать ее в сиденье и моментально стало весить в два раза больше. Чтобы освободиться, она еще несколько раз ударила камнем в то же самое место – и от каждого удара навалившийся ужас становился все тяжелее, пока не вплыл целой флотилией ясности и окончательности в свой финальный, прощальный вес – и от этого перестал быть ужасом, превратившись в неясную, размытую черную тяжесть кожаного тряпья.

Саша ничего не чувствовала, разве что отметила, каким простым и обыденным делом это оказалось: поднимать и опускать на голову человека тяжелый камень. Словно она уже делала что-то подобное в одной из прошлых жизней, словно все происходящее ранее как будто вело ее невидимой заботливой рукой к этому мгновению триумфа. Остановиться было трудно, но в какой-то момент – на седьмой, семнадцатый взмах гулкой и скрипучей, как тетива, руки – она обнаружила, что уже не может дышать под обвалившимся на нее тягучим, смертным весом невыразимого, скользнула гудящей кистью вдоль двери, нажала на рычаг – дверь распахнулась со звуком выстрела, и Саша, помогая себе бедрами и плечами, новорожденной крылатой гусеницей выползла, вывалилась из смрадного кокона жути на мягкий, влажный и слоистый лесной мох.

Было светло, туман почти рассеялся. Рассветная тишь уже слегка расслаивалась, нарезалась на ровные сияющие полосы робким птичьим перезвоном. Саша растерла руками уши, вздрогнула от попавшего в глаза солнечного всполоха и тут же деловито отползла от машины еще дальше: на всякий случай. Болела рука. Сквозь деревья машина переливалась в низких оранжевых лучах рассветного лесного солнца, как огненный диско-шар лживой нетанцевальной формы.

Саша помнила все повороты: два правых, один левый, один правый, только наоборот, повороты наоборот, навыворот. Посмотрела с тоской на машину: там были ее рюкзак и телефон. Потом по дороге выйти на трассу, нормально, подберут. Объяснит как-нибудь, все потом объяснит.

Встала, натягивая и застегивая сползшие джинсы, выдохнула облачко рассветного пара и побрела к машине.

– Саша! – окрикнул, налетел на нее откуда-то сбоку, и она от ужаса тут же свалилась в мох и листья: ноги стали кукольно-ватными, как во сне. – Саша, ты что, ты куда уходила, что с тобой, Саша!

Павлик тормошил Сашу, тряс за плечи, обнимал, кутал в куртку: что же ты, куда же ты пошла, я вышел буквально на несколько минут проветриться, вот собрал тебе черники горсть, смотри, там такое черничное поле, закачаешься, я хотел тебе показать, ну вот куртку накинул, я думал, что тебе там жарко, в машине, а ты замерзла там, да? Замерзла? (Саша дробно-дробно, как на барабанном мастер-классе, стучала зубами)

– Так, – вдруг понял он, осознав, что Саша, вопреки обыкновению, не плачет, но смотрит на него цепким, утопающим взглядом неясной еще, плавающей, зыбкой категории (ни одно живое существо еще не смотрело на Павлика подобным образом).

– А там в машине, – жалобно спросила Саша, – там не ты? Там разве не ты?

Из машины вдруг зазвенели тоненькие переливы будильника: прошло полтора часа.

Павлик поднял брови и побежал в сторону машины.

Вернулся он через пять минут очень задумчивый.

– Как так вышло? – спросил он очень спокойным голосом.

Саша пожала плечами. Ей снова невыносимо захотелось спать.

– Я думала, это ты, – будто пытаясь оправдаться, пробормотала она.

Павлик закурил, но после двух затяжек торопливо потушил сигарету о дерево.

– Значит, так, – сказал он. – Это достаточно глухое место, нас тут никто не видел, и я, когда ходил, тоже никого не видел. Это, может, вообще какой-то уголовник был, из тюрьмы убежал. Не думай даже об этом. Сейчас быстренько справимся и поедем. Все нормально будет.

Крови в машине почти не обнаружилось: Сашин камень оказался на редкость удачным и даже в какой-то степени гуманным для безоговорочно всех участников предприятия орудием. Саша и Павлик быстро, за каких-то минут сорок, выкопали неглубокую длинную канавку саперной лопаткой (была в машине) и ломиком (тоже был, Павлик не без колебаний вручил ломик Саше, и она, тоже немного поколебавшись, уверенно ткнула им в рассветный лесной покров), после чего, взявшись за деревенеющие уже ноги, оттащили, уложили и деловито присыпали, впоследствии еще один медлительный, кропотливый час потратив на тщательное, молчаливое уничтожение предательской лесной дорожки, ведущей аккурат к ямке: не сговариваясь, таскали из бурелома охапки душистых сосновых игл и прошлогодних листьев, щедро посыпали поверх, будто специями, там же разбросали-разложили камни (Саша вдруг поняла, что они ей больше не понадобятся: больше нет никакой угрозы, противник повержен).

Лес окончательно проснулся: все шумело и щебетало, звенели насекомые, вдали шумело водопадом шоссе.

– Ну, теперь поехали, – сказал Павлик, – быстро справились.

Саша впрыгнула на отчаянно уехавшее вперед, как шальной конь, пассажирское кресло (видимо, Павлик подвинул, чтобы ей было удобнее спать), еще раз брезгливо обтерла зашершавленные от леса руки влажной салфеточкой «вечерняя фиалка» и принялась вертеть ручки радиоприемника, щелкая пальцами и цокая языком: не то, не то, плохая песня, плохая, не та.

– Два направо? – спросил Павлик.

– Да, теперь только два налево, – бросила Саша с той же интонаций хлопотливого кудахтанья. – И тут не то, и тут не та, а тут ловится плохо, что же у тебя за антенна такая! Что же за связь тут такая!