– Я рада, что ты снова стал собой, генерал. Продолжим.
– Изволь.
– Не наш ли органицизм разрешает мне думать о чем угодно, будь моя мысль естественной?
– Хватит, сударыня. Говорить про основы органики – это почти вульгарно. Это как спросить у прохожего, зачем он надел утром рубашку. Он на то и органицизм, что природен, органичен и прост.
– А ты мне растолкуй, зачем надевать рубашку. Разве голой нельзя выйти? – готов поспорить, что она усмехнулась и скривила лицо в какой-то особенной улыбке. Но было слишком темно, чтобы я мог разобрать ее черты.
– Ты же знаешь, это вызовет народное недовольство вплоть до твоей смерти. А если ты и хотела выйти такой на улицу, то бежала бы сразу ко мне домой. Я бы укрыл тебя от подлинного нашего государя.
– Сомневаюсь, генерал. Ты бы меня и выдал на государев суд.
О, этот голос! В нем чувствовался смех. В такой момент!.. Невероятно! Она приносила мне небывалое удовольствие.
– Не без этого, сударыня.
В камере было темно. Естественно, я не провел сюда электричество. Единственным источником света был фонарь двух дежурных офицеров, которые сидели в конце длинного коридора. Спасало хотя бы то, что вместо узкой двери камера обладала широкой решеткой во всю стену, так что свет от фонаря все же достигал нас.
Камера была небольшой и представляла собой идеальный квадрат. Посередине стоял столб из чугуна, к которому были привязаны руки пленницы, и стул, на котором она сидела. Тюрьму регулярно чистили до белизны, как и весь штаб, и я понятия не имел, в каком грязном подвале ей винтили голову, разве что в какой-то полуразрушенной пристройке. Что, в принципе, было необходимо для конспирации, ибо Фонд не должен был знать, что мы ее допрашивали.
Централис. Сверхсекретный военный объект, о котором знает весь мир. На дворе 19 век, а прятать города-заводы все еще не научились. Впрочем, восстание не удалось. Дни идут слишком быстро, а тысячи человек мрут за минуты. Остался лишь один. При почти открытой вражде армии и Фонда, разумеется, публичный допрос невозможен. Но Эскадроль подарил мне еще одну игрушку, и было бы почти кощунством с ней сейчас же не поиграть. Несмотря на еще не полностью прояснившуюся голову, я спешил на этот разговор, ибо пленные еще никогда мне не доставались. Нужно было подробней разглядеть эту редкость. Не зная, как системно вести разговор с таким человеком, я задумчиво прохаживался вокруг жертвенного столба, мягко ступая по шершавому полу, чтобы не стучали каблуки сапог.
– Что же ты молчишь? Устала? Прости уж, но диван я тебе принести не смогу.
– А ты ловко скрываешь свою ненависть под маской сарказма, генерал. Изрядное количество людей попадалось на эту уловку, а? На твоих губах и в твоих глазах улыбка, а в сердце твоем презрение.
– Презрение? Ненависть? – я засмеялся. – Ты боишься и забываешь, что мы не умеем ненавидеть. Ты хочешь показаться сильной из-за страха. Ты стоишь на краю скалы, ты знаешь свою судьбу и считаешь, что терять нечего. Ты уже простилась с собой, не простив себя, и выгораживаешься тут передо мной, ибо ты обречена и полна отчаяния, – проговорил я вполне милым голосом. – Сколько книг было написано про разговоры поверженного злодея перед смертью? В скольких пьесах это обыгрывалось? Народных сказках? Стихах? Да и в настоящей жизни, там, на западе, на вечном фронте? – я махнул рукой на запад. – Ты меня умиляешь. Да только не удивляешь.
– Сказки твои, может, и не врут, но говорят не про меня, – сказала она резко, с раздражением, – страха нет, этому есть куда более высокая и благородная причина. Эскадрольцам честь не знакома, но еще есть те, кто ее не забыл. И опять же, разве в органицизме есть зло, злодеи? Нет! Лишь те, кто нарушает общие принципы.
– Умники всегда спешат отнести все к органике. Мол, общий принцип, а на конкретные вещи и смотреть не нужно. Ты так умна, дворянка? Ах, нет же, ни земли, ни рода, ни ума, ни породы. Да ведь, дворяне породистые, как собаки. Этим ты гордишься, за это ты боролась, за имя, из-за этого страх твой мертв? Ах, мертвы и предки твои, что были дворянами. Странно даже, что за два века остатки твоего рода не забыли, кем бывали их мертвые родственники, – из глубины веков по ней пришел страшный удар – она, как и все ей подобные, наверняка боялась думать о времени, когда торжество земельного дворянства была вычеркнуто за несколько дней. Как так можно? Убить вершину общества, обманутую, верную, добрую и великодушную. Убить. Убить слишком быстро, чтобы осознать весь ужас. Великолепно!
– Другие умники все хотят напоминать мне о моих предках. Что напоминает тебе о дворянстве, кроме моей фамилии? Богатство? Так оно нажито капитализмом, воспетым в органике. Да, я боролась за честь своих предков, которые предали сами себя. И я давно…
Я перебил ее:
– Или ты запятнала честь своих живых родителей. Ох, право, честь! Что за слово дивное? В Эскадроле давно забытое. Некому уважать род ваш, не перед кем восстанавливать честь, престиж, уважение! Я полон сомнений, что в вас есть что-то, кроме тления, все буйство духа и суета! Какие христианские мысли занимают мою голову, – на миг я задумался и сразу забыл, что она здесь.
– Мои предки тогда… Это невозможное лицемерие, генерал! Ваши проклятые сатанисты просто перебили всех христиан и высшее сосл…
Я снова перебил ее. Она становилась взволнованной.
– Тсс, – я приставил палец к губам, – аннигилировали. Ты всю жизнь видела только это слово, но все равно продолжаешь использовать другие в отношении массовых убийств.
– …перебили все высшее сословие, – она не могла видеть, как я искривился в пренебрежении. – Почти вся аристократия предпочла смерть вашей власти. Это правильный ход, и я не горжусь своими предками за соглашательство с вами. Но я хотя бы живу из-за этого соглашения.
– Ты, наверно, думаешь, что мы убили дворян, потому что они были представителями старой власти и могли противостоять нам? Были нашими потенциальными внутренними врагами? Нет. Император лишь решил, что аристократы не нужны, что они неорганичны и некрасивы по своей сути. Что они мешают. Что они лишние. Он милостиво предложил им отказаться от титулов, родословной и своего образа жизни, оставив за ними все имущество. Практически все дворянство поднялось на борьбу за «отечество и веру», в результате их аннигиляция заняла лишь несколько дней. Согласившиеся на сделку, в том числе и твои предки, сохранили свое имущество, а некоторые особо крупные землевладельцы в первые годы даже стали основой нашей экономики. Ныне же настоящие потомки аристократии двухсотлетней давности – это явная реликвия и редкая золотая жила во всех смыслах. Вот и вся сказка о принцессе. Которая, между прочим, сидит передо мной, исключительная и почти единственная в своем роде. Ты из того одного процента, что выжил. Одного процента дворян, что выжили, и одного процента, что выжил сегодня. Возрадуйся же, девочка.
Я остановился и с широкой покровительственной улыбкой начал вглядываться в темноту. Я стоял прямо перед ней, но даже так ничего нельзя было увидеть. В досье, которое я успел прочитать, была ее фотография, черно-белая и довольно плохая, хотя даже там была видна родовая красота. Ныне эта красота сидела тихо и прямо, высоко подняв голову.
– Когда Эскадроль очистит все, то что вы будете делать? – проговорила она наконец довольно спокойным и тихим голосом. – Миссия будет выполнена, останутся сотни миллионов одинаковых и пустых людей-органицистов вместо миллиардов личностей. Сотни миллионов духовно изолированных, безразличных друг к другу людей, которые еще почему-то считают друг друга братьями вместо миллиардов действительно добрых людей и братьев. Я понимаю, что чужая жизнь для вас ничего не стоит, но, по вашей же логике, люди, желающие сильнее всего смерти и крови других ради чистки мира, возьмутся за себя, когда очистят все остальное. Если только до этого вашу пустоту не свергнут такие, как мы, или не разобьют на западе, – эта якобы более серьезная реплика была закончена почти насмешливым тоном. Я всегда сдержан, но она начинала меня бесить.
