Упразднялись все воинские чины и звания, наружные отличия, то есть погоны и петлицы, а также ордена и медали и предоставляемые их кавалерам привилегии. Но ношение георгиевских крестов и медалей разрешалось. Все военнослужащие получали звание «Солдат революционной армии».

Офицеры лишались какой-либо власти. Она перешла к солдатским комитетам, которые получили право избирать и смещать командиров, переводить их на более низкие должности и даже разжаловать в рядовые.

«До революции, – вспоминал генерал Залесский, – были две расы людей: “барин” и “мужик”. Барин – это не только тот, кто у власти, не только помещик и богатый человек, а всякий прилично одетый человек, и притом, конечно, грамотный. В противоположность ему мужик – крестьянин, рабочий, прислуга, все это – темнота, среди которой читавший и писавший человек – редкость».

Попытки офицеров перешагнуть сословные различия и сблизиться с солдатами были обречены. Один из офицеров писал в 1917 году:

«Между нами и ними (офицерами и солдатами) – пропасть, которую нельзя перешагнуть. Как бы они ни относились лично к отдельным офицерам, мы остаемся в их глазах барами. В них говорят невымещенные обиды веков».

«Долгие годы крестьянского бесправия, нищеты, – считал генерал Антон Иванович Деникин, – а главное, той страшной духовной темноты, в которой власть и правящие классы держали крестьянскую массу, ничего не делая для ее просвещения, не могли не вызвать исторического отмщения».

Эта страсть к отмщению подпитывала накал противостояния.

«Мне глубоко антипатична точка зрения многих эмигрантов, – писал философ Николай Бердяев, – согласно которой большевистская революция сделана какими-то злодейскими силами, чуть ли не кучкой преступников… Я давно считал революцию в России неизбежной и справедливой… Несчастье ее было в том, что она была запоздалой. Характер русской революции определился тем, что она была порождением войны…»

Русская революция стала результатом Первой мировой войны. Великой войны, как ее называют в Европе. С лета четырнадцатого и до осени семнадцатого года в Вооруженные силы России было мобилизовано почти 16 миллионов человек. В 1917 году действующая армия насчитывала 10 миллионов человек, и от ее позиции зависела судьба страны. А командование армии не понимало, что происходит, почему разваливается страна.

Продовольствия не хватало во всех воюющих странах, но режимы рухнули только в империях – России, Австро-Венгрии и Германии. Вертикаль власти имела столь малую опору, что при сильном волнении просто не могла удержаться и рушилась.

Подавляющее большинство солдат были вчерашними крестьянами. Отрыв от земли, хозяйства и семьи был невыносим. И невыносима была машинизация войны: пулеметы, дальнобойные артиллерийские орудия и особенно самолеты. Невидимая смерть.

«Госпитали Москвы были забиты ранеными, – вспоминал Александр Вертинский. – Людей не щадили. Цвет русской императорской гвардии был почти истреблен. У нас, в санитарном поезде, солдаты молчали, покорно подставляли обрубки ног и рук для перевязок и только тяжело вздыхали, не смея роптать и жаловаться.

С фронта везли и везли новые эшелоны калек – безногих, безруких, слепых, изуродованных шрапнелью и немецкими разрывными пулями. Все школы, частные дома, где были большие залы, институты, гимназии, пустующие магазины – все было приспособлено под госпитали.

Трон шатался… Поддерживать его было некому. Ходили чудовищные слухи об измене генералов, о гибели безоружных, полуголых солдат, о поставках гнилого товара армии, о взятках интендантов. Страна дрожала, как от озноба, сжигаемая внутренним огнем».

«Среди дел “специального” характера, – вспоминал один из руководителей городского жандармского управления Александр Павлович Мартынов, – мне помнится дело о педерастии среди некоторых членов гвардии военного округа. Военное начальство не пожелало огласки в столь скандальном деле, и путем негласных соглашений между представителями высших сфер было решено установить виновность и личность участников этого сексуального уклона путем осторожного и негласного жандармского расследования.

Дело это возникло по заявлению какого-то нижнего чина одного из гвардейских петербургских полков, втянутого в компанию молодых офицеров-педерастов. В первоначальных данных не было никаких нитей, по которым можно было размотать клубок; неясно было, что и как надо сделать, чтобы приоткрыть завесу, скрывавшую и место происшествия, и его участников. Были какие-то неясные указания на какой-то трактир, где будто бы и происходили предосудительные встречи офицеров-педерастов с вовлеченными ими в ненормальные отношения нижними чинами…

Я достал у приятелей штатское платье и отправился за указанную заставу в стоявший у дороги трактир. После удачного разговора с хозяином заведения я имел на руках все описание этого неприятного дела. Мой доклад начальнику управления и порадовал его, и озаботил: раскрывались имена некоторых довольно известных фамилий, и дело грозило дальнейшими разоблачениями… Все дело было у меня взято начальником управления, который и закончил его после каких-то негласных совещаний с военным начальством».

После первых двух лет войны воодушевление и восторг испарились. Многие стали терять веру в справедливость войны, особенно когда она стала превращаться в войну техники. Молодежь чувствовала себя удручающе: залитая кровью земля, гниющие на поле боя трупы, ядовитые газы, от которых некуда было деться. Люди искали спасения от войны, пытались заглушить страх.

«В Москве один за другим вырастали новые и расширялись старые рестораны и кафе, – вспоминал современник. – В пику французски-фрачному “Эрмитажу” и старозаветно-купеческому Тестову в самом центре Москвы, на Арбатской площади, отстроилась полюбившаяся москвичам “Прага”». Здесь чаще, чем в других ресторанах, собиралась богемно-купеческая и артистическая публика Москвы…

Ночь за ночью неслись по бледно-сиреневой, под электрическими шарами Тверской в снег и мглу заиндевелых аллей Петровского парка лихие ковровые санки. Экзотическими цветком распускался в хмельных мозгах утопающий в снегах загородный ресторан: негр в красной ливрее, пальмы, стон и страсть танго вперемежку с более родной старомосковской цыганщиной…

В Москве, в среде меценатствующего купечества, краснобаев присяжных поверенных, избалованных ласкою публики актеров, знатоков загадочных женских душ и жаждущих быть разгаданными женщин, в среде литераторов, поэтов и художников, вместо стихии уже давно царила психология, вместо страстей – переживание, вместо разгула – уныние.

Головы, скорее, фантазировали, чем пылали, к сердцу приливала не кровь, а сгущенный шартрезом и бенедиктином «клюквенный сок» блоковски-мейерхольдовских мистиков.

Под несущиеся с эстрады исступленно-скорбные рыдания:

растленные сладостною мертвечиною, расчесанные, напомаженные юноши томно цедили в русалочьи души своих кутающихся в надушенные меха красавиц строки Брюсова:

Проститутки, гуляя с прикрепленными к шляпам черными страусовыми перьями, предлагали себя проходящим в качестве блоковских «незнакомок». Наркотически-кабацкая эротика доводила до исступления многотысячную публику.