– Я хочу, чтобы вы рассказали о приступе.
Она подняла руки и показала на челюсть.
– Заболело сердце и стянуло челюсть. – Пауза. – Это у меня бывает. Я приняла валидол, поставила горчичники на грудь – и прошло. Вы, наверное, хотите посмотреть пульс?
– Я хотел еще поговорить.
– Я очень устала от разговоров. Сегодня приехали иностранцы, и я устала от них. До этого я себя хорошо чувствовала.
Я послушал ее и ушел. С ребятами в машине мы немного поговорили о Совещании.
5.8. я дежурил и потому не мог повидать Ваську.
6.8.63. Вечером Васька – Аксенов – человек, в которого я очень верю как в писателя. Расцеловались. Мы любим друг друга, поэтому говорить нам легко. Он лежал усталый – обсуждали все, что случилось в мире. И опять китайцы[20] – это не слезает с языка. Все понимают, что разрыв – великолепное дело. Потом пошли ужинать на Крышу, где членов Европейского совещания кормят. Я, наверное, впервые попал в общество иностранцев и чувствовал себя вполне растерявшимся. Разговаривали, ели. И вдруг Васька показал мне Эренбурга. Илья Г. сидел за соседним столиком. Седой, лохматый, с очень тонкими и, пожалуй, мелкими чертами лица, бледный. Совсем старик. Смотреть было неудобно, и я отвернулся. К столику подошел греческий писатель (фамилию пока не знаю), очень известный в Греции, с переводчицей. И сел напротив нас. Мы передвинулись и заговорили. Он не читал Ваську, попросил его написать названия книг на английском, итальянском, французском, а потом дать автограф. Его дочь учится в Сорбонне. Он пошутил:
– Она попросила привезти больше автографов. Она их продаст и сможет на полученные деньги приехать в Россию.
Меня Васька представил:
– Лучший врач Ленинграда и молодой писатель.
– Среди врачей много писателей. Кронин[21].
Переводчица:
– Чехов, Аксенов.
Говорили о балете. Особенно ему понравился «Болеро» Равеля.
Часов около десяти к столику неожиданно подошел Эренбург. Теперь он был напротив меня. Мне было удивительно приятно сидеть рядом.
– Я очень слежу за вашим творчеством – сказал он Ваське. – И, знаете, кое-что мне очень нравится, особенно рассказы в «Новом мире». Кое-что меньше – «Апельсины из Марокко». Здесь вы допустили просчет – написали все в одном ритме, одним языком. А кое-что мне не нравится совсем. Вы знаете, о чем я говорю?
Я догадался не сразу.
– Знаю, – сказал Васька и забарабанил пальцами по столу. Он покраснел, и нога его отбивала такт.
– Слишком легко говорить об ответственности[22] – это не нужно. И для чего так сразу! Ведь вам ничего не угрожало. Теперь не стреляют – пули не настоящие, а бумажные… Меня ужасно ругали, но я ничего не писал[23].
– У меня был тоже очень тяжелый момент, помните?[24] – сказал Васька.
– Все-таки это пустяки. Так же и Евтушенко. Поэт небольшой, но захваленный. Сразу сдался. И вообще, кто вам сказал, что нужен положительный герой? Кому нужен этот герой?
– Людям, – сказал Васька.
– Вы так думаете? – Эренбург посмотрел на него внимательно.
– Думаю. Люди требуют этого.
– Я не придаю этой статье большого значения, – сказал я. – Главное, что он сейчас пишет.
– Нет, так нельзя. Мы раньше тоже говорили, что это ерунда, но ведь за этим шло что-то более страшное.
– Знаете, Илья Григорьевич, я врач и знаю, что, когда у человека психоз, его нужно утешить.
Переводчица молчала и не переводила нас. Она была прямо красная от волнения.
– Илья Григорьевич, вы меня извините, что я не перевожу то, что вы говорите, но я просто боюсь перебивать вас. Но потом я все-все расскажу моему греческому писателю.
Эренбург заговорил с ним по-французски. Один раз он взглянул на меня и понял, что мы ничего не понимаем, сказал:
– Это называется диалог глухих.
– Правда ли, что у вас была встреча с Никитой Сергеевичем? [25]
– Да. Мне думается, что все сейчас идет к лучшему. Обещают издать 6-ю книгу «Люди, годы, жизнь». Притом Н. С. сказал, что я буду сам себе цензор. Я пришел домой и сказал Любе[26]: «У меня новая специальность. Я буду сам себе цензором».
– А вы пишете 6-ю книгу?
– Нет. Часть написана – это то, что изъяли из пятой книги. Истребление немцами евреев и глава о Кончаловском[27].
– Почему изъяли Кончаловского?
– Это была противоречивая фигура, особенно его взгляды на искусство. (Почему изъяли про евреев, я не стал спрашивать. – С. Л.)
– А 6-я книга будет о чем?
– Литературные портреты. Фадеев, Матисс, глава о космополитизме. Все до 1953 года. Недавно я думал, что все это будет издано после моей смерти, теперь надеюсь. Вообще, сейчас все должно потеплеть. Иначе и быть не может. Иначе все это цирк.
– Я не понимаю, почему придают значение этому Сообществу?[28]
Я:
– Потому что у нас.
Эренбург:
– Да, у нас, а не на Луне.
Я:
– И. Г., а действительно вы не хотели ехать сюда? И вас пригласили…
– Только не так, как вы думаете. Меня пригласил Сурков[29]. Очень попросил приехать. А разговор был раньше немного…
– И вам показалось, что все было доброжелательно.
– Вы же врач, и я не могу говорить, что думала та сторона.
Васька:
– Сартр[30] будет выступать?
– Не знаю. Возможно.
Он опять заговорил по-французски с греком – о греческой литературе. Попросил назвать лучших прозаиков и поэтов. Тот назвал. Эренбург кое-что подтвердил. Никто из них не был у нас издан, но он читал кое-что по-французски.
– Как вам выступления писателей?
– Кое-что прямо возмущает. Разве можно все валить в одну кучу – Джойс, Кафка, Пруст. Все назвали декадансом. И сразу же получили по заслугам. Ведь они ничего не знают и ничего не читали. Какой декадент Кафка? Это по-своему очень реально. Для своего времени Джойс был значительным событием, многое открыл. Затем пошли Хемингуэй, Фолкнер и уж за ними вы (к Аксенову с улыбкой). Так что Джойс вам дедушка. Это все равно, что Хлебников. Его много сейчас не прочтешь, но без Хлебникова не было бы Маяковского.
Я: Кафка был шизоид, болен?
– Ну все писатели немного больны – такова уж профессия. Гоголь – это совсем, Достоевский, даже Толстой в старости. Только Чехов был здоров. Пожалуй, это самый современный писатель.
В.:
– Какие выступления вам не понравились?
Э.:
– Все наши. Особенно великий писатель Лев Толстой (Шолохов. – С. Л.). Ну что он понимает в современном романе? Вот Солженицын бы…
– Он не приехал?
– Он хуже себя чувствует.
В зале появился Джанкарло Вигорелли[31] – итальянский поэт. Он вошел в сопровождении вице-президента Сообщества – тоже итальянца. Маленький, скрюченный, тоже совсем седой, с узкими щелочками глаз, умными и хитрыми, постоянной ироничной улыбкой.
Вигорелли медленно направлялся к нам.
Э.:
– Интересно, сколько ему лет? Я старше или он? Сначала я думал, что я здесь самый старший.
Пер.:
– Нет, он старше, И. Г.
– Вы бы посмотрели, как он смотрит на девушек. Прямо не отрывается.
– Он хороший поэт?
– Ну в манере девятнадцатого века. Кстати, я считаю, что вся наша литература в манере девятнадцатого века. Есть другая литература.
Он стал говорить с Вигорелли, а мы с Васькой о том, выступать ему седьмого или нет. Я говорил, что нужно выступить.
