Но когда ученый Кузин поднес рукопись к машине, наступила, можно сказать, мертвая тишина, все в нетерпеливом ожидании так замерли, что можно, пожалуй, поручиться за то, что каждый отчетливо слышал, как бьется не только его взволнованное сердце, а и сердца соседей справа и слева. И мы все у домашнего телевизора замерли и напряглись, даже мой сын, взиравший на все происходящее со свойственной нынешней молодежи скептической иронией, на какое-то время буквально оцепенел так, что его не стало слышно.

Камеры дали крупным планом лицевую шкалу машины. И все, у кого не было цветного телевизора, я уверен, ибо сам пережил, больше всего досадовали в эти минуты на то, что не решились сделать столь необходимое приобретение. Те, кто был на стадионе, рассказывали потом, с каким всепоглощающим вниманием они следили за неторопливым разноцветным миганием различных лампочек, пробивавшихся сквозь заднюю решетку умного аппарата. Мы же, сидевшие у домашних телевизоров, не углядели даже, какая именно шкала зажглась после того, как машина проанализировала рукопись. Но зато насладились громовым возгласом известного спортивного комментатора, который в этот раз по какой-то причине не вел репортажа, но в самый последний момент непостижимым образом все же прорвался к микрофону и прокричал-таки свое единственное слово.

- Гениально-о-о!! - раскатисто знакомо неслось над стадионом и в микрофоны, можно сказать, на весь мир, как когда-то неслось восторженно исторгнутое с хрипотцой короткое, но растягиваемое сколько хватало дыхания: - Го-о-о-л!!!

Комментатор возопил это так, как не вопил в Канаде, когда советские хоккеисты забивали свои ошеломляющие шайбы, решавшие исход немыслимой суперсерии игр.

А что творилось в эти мгновения на стадионе! Люди повскакали со своих мест, кричали, размахивали руками, бросали в воздух кепки, шляпы, платки и разные легкие предметы. В тот же момент в небо взлетели голуби и разноцветные шары. Много-много голубей и много-много шаров, не сотни, а тысячи и тысячи. Словом, ликование было всеобщим и бурным. Вы чувствуете, как немеет мой язык при описании столь волнующего момента. Одно могу сказать: в эту минуту невольно подумалось: где гроза, там и вёдро!

Диктор, до предела напрягая голосовые связки, вдохновенно продолжал:

- Итак, друзья мои, новое произведение - "Якорь спасения" - нашего почитаемого Акима Востроносова, теперь это мы можем утверждать с полнейшим основанием, оказалось великим произведением. Гениальный писатель, это мы теперь произносим твердо, уверенно одержал неоспоримую победу.

А охваченная нетерпением дикторша подхватила:

- Да, да, мы стали свидетелями полнейшего триумфа гения Акима Востроносова. Я думаю, не одна я в эти минуты готова заключить в объятия и пылко расцеловать гениального писателя...

Камеры телерепортеров, естественно, были направлены в эти минуты на славного победителя. Аким Востроносов стоял на деревянном помосте и торжествующе счастливо улыбался.

Глава четырнадцатая и последняя,

в которой события еще раз меняют ход

и все окончательно разъясняется

Получив рукопись, Аким небрежно свернул ее в трубку, сунул в карман пиджака и тут же пригласил всех членов жюри отпраздновать победу. Под всеобщие ликующие возгласы он неторопливо дошел до машины, стоявшей у кромки зеленого поля, сел в нее и укатил.

Члены жюри тут же поспешили за ним, сопровождаемые, как и счастливый триумфатор, оглушительными аплодисментами многотысячных трибун.

Никодим Сергеевич стоял некоторое время в растерянности, то ли не мог сообразить, что происходит, то ли не знал, что делать. Один из служителей подошел к нему и протянул только что подобранный листок, оказавшийся каким-то образом в щели настила между щитами

- Вот, может, важная какая бумажка, спохватитесь потом...

Кузин машинально взял листок, сунул его в карман. Когда помост был убран, тот же служитель взял под руку совершенно обессилевшего ученого и, обращаясь с ним как с больным, повел к выходу, приговаривая:

- Пойдемте, гражданин хороший, не расстраивайтесь, не переживайте, все помаленьку образуется, все окажется на своем месте, как тому и положено быть.

Но вряд ли Никодим Сергеевич слышал эти добрые увещевания, он не помнил, как покинул стадион и оказался дома.

Вернувшись, сказал жене, чтобы его никто ни в коем случае не беспокоил, отключил телефон и заперся у себя в кабинете.

Жизнь для ученого-кибернетика Кузина прекратилась, время остановилось, он лежал на диване, тупо смотрел в стену и ругал себя самыми последними словами, мучаясь тем, что недостойным подозрением нанес страшную обиду истинному гению, как это совершенно бесспорно установлено теперь выверенной и отлаженной самым тщательным образом машиной.

Кузин застонал от досады, закрыл глаза, он не хотел сейчас думать, чувствовать, жить. Но он продолжал чувствовать, жить, и думы сами собой рождались и жгли.

"Ах, да что там позор?! Если ты его заслужил, так имей мужество стерпеть. Поделом вору и мука. Но, учти, есть кое-что и похуже. Самую страшную казнь над собой будешь всю оставшуюся жизнь вершить ты сам и по своей воле. Люди, возможно, и пожалеют тебя, даже простят, но ты никогда не простишь себе содеянного позора".

Примерно так рассуждал и примерно так казнил себя Никодим Сергеевич Кузин, лежа на диване в своем кабинете и глядя отсутствующим взглядом в стену.

Он забывался коротким сном, мычал и корчился от невыносимых страданий совести.

Так продолжалось ровно сутки. Потом он, вконец измученный, принял две таблетки снотворного, заснул и проспал двадцать часов кряду.

Проснувшись, Никодим Сергеевич в первые минуты даже и не вспомнил о том, что произошло на стадионе, все равно как если бы там никогда и не был. Он лишь удивился тому, что спал почему-то в одежде, а не в мягкой пижаме, к которой так привык.

Кузин снял пиджак, повесил его на спинку кресла, присел к письменному столу и зачем-то полез в правый карман, где и обнаружил смятую бумажку.

И тут его осенила догадка: а ведь этот листок - страница из гениальной повести Акима Востроносова "Якорь спасения"! Да, да, Кузин совершенно отчетливо припомнил, как в тот момент, когда он выкручивал рукопись из аппарата, что-то белое мелькнуло и косо кануло под настил. Теперь Кузин окончательно понял, что это листок из гениальной рукописи. Никодим Сергеевич осторожно разгладил мятый листок, и первой мыслью было вернуть его гениальному автору. Таково было первое побуждение, но тут же проснулось и любопытство, и мелькнула счастливая мысль: Пушкина и Лермонтова можно узнать по одной-единственной строфе, даже по одной строке. Гоголя отличишь по абзацу, по одной характерной фразе. А тут не строка, не абзац - целая страница гениального текста.

Никодим Сергеевич принялся читать драгоценную страницу: "Анна умышленно не ответила на поклон Вронского".

Кузин разразился хохотом. Минуты три смеялся Никодим Сергеевич во все горло, смеялся весело, легко, беззаботно, а потом, вытирая счастливые слезы, захлопал в ладоши и закричал:

- Гениально! "Якорь спасения" и... - И тут ученый, все еще не в силах унять смех, уже не выкрикнул, а простонал: - Гениально!!!