Я смотрю в сторону ванной комнаты, размышляя о мужчине внутри, которым так восхищается моя дочь. Может, именно поэтому меня так непреодолимо притягивает к нему. Может быть, он сломлен больше всех нас.

Глава 12

Коул

Она проникла в меня. Я думал об Иден с той секунды, как оставил ее — с отремонтированным краном и текущей водой. Думал, она существует сама по себе, что Джейсон может прийти и проверить ее, особенно после того как Джордан расскажет ему о случившемся. И это меня гложет. Трудно признавать, как сильно беспокоят меня мысли о том, что он находится в ее доме, находится рядом с ней. На самом деле, это касается любого мужчины.

Даже несмотря на то, что я не хочу привязанностей, не хочу чувств, каким-то образом я ощущаю, что Иден уже моя. Или, по крайней мере, должна быть. А того, что принадлежит мне, не коснется другой мужчина. А если попытается, то не сможет рассказать об этом несколько дней, пока не поправится.

Конечно, это не имеет смысла. У меня нет на нее прав. Даже нет права заботиться. Но я это делаю. Всевышний Боже, я это делаю!

Вот почему, хотя я и не должен — не должен заботиться, не должен вмешиваться, не должен все только ухудшать — я отправляю электронное письмо своему агенту и прошу его прислать мне как можно скорее телефон без договора. Как бы неразумно это ни было, я хочу, чтобы она имела способ связаться со мной. И только со мной.

Глава 13

Иден

Прошло всего два дня с тех пор, как я видела Коула, но такое ощущение, что это было вечность назад. Я словно наркоман, испытывающий потребность в следующей дозе. Что со мной не так? Никогда такого не было. Ни с кем, и тем более с мужчиной! Слишком много плохого опыта. Слишком тяжелый груз прошлого. Я даже не хочу желать кого-то подобным образом.

И все же я здесь. Желаю. И как-то извращенно наслаждаюсь этим. Предвкушение, восприятие, возбуждение — они как зависимость, как сам Коул — переворачивают существование. Однако меня беспокоит, что они такие же пагубные, как одержимость.

Я не могу позволить этому дойти до крайней точки. В первую очередь необходимо защитить Эмми. И пусть я чувствую, что Коул может быть хорошим и… каким-то безопасным, если течение переменится, я должна быть готова выплыть. Сначала Эмми. Всегда. Так и должно быть.

Стук в дверь вырывает меня из беспокойных мыслей. Я смотрю на Эмми, сидящую на полу. Приступающую к очередному рисунку. Вероятно, она даже не знает, что я в комнате. Когда у нее в руке цветной карандаш, она теряет связь с реальностью. Я рада, что у нее есть эта отдушина, отгораживающая ее от мира вокруг и того уродства, что порой возникает в нем.

Я поднимаюсь и иду к двери. Поскольку я совсем рядом, мне даже не нужно вставать на цыпочки, чтобы выглянуть через верхнее стекло. Сердце убыстряет ход при виде тусклой блондинистой шевелюры. Я знаю, кто снаружи. Каждый нерв в моем теле кричит его имя.

Сбрасываю цепочку и отпираю засов, открывая дверь Коулу. Его удлиненные волосы обрамляют лицо. Несмотря на холод, он одет только в толстовку и джинсы. Но я забываю об этом, лишь только поднимаю взгляд. В тот момент, когда я встречаюсь с его напряженными небесно-голубыми глазами, я застываю. Захвачена им. Тону в море синевы.

Никто из нас не произносит ни слова. Тяжелый удар в бедро возвращает меня к реальности. Это моя дочь, подбежав, врезается в меня, чтобы остановиться. Я опускаю глаза.

Ее палец снова во рту, но она уже улыбается. Осторожно она отодвигается от меня — не очень далеко, чтобы быть способной держаться, — но достаточно, чтобы протянуть руку Коулу. Она обхватывает его пальцы своими и тянет его к нам.

Когда он шагает вперед, его глаза снова находят мои. Все еще захваченная его взглядом, я не отступаю. Мы просто стоим в дверях, почти касаясь друг друга, его красивое лицо — чуть выше моего. Так близко, что я могу сосчитать каждую длинную ресничку, что обрамляют его ясные глаза, каждый светло-коричневый волосок, что усеивают его худые щеки. Он — прекрасная комбинация красоты и мужества.

― Могу я войти? — спрашивает он, и его голос вызывает во мне волну дрожи. Чувствую, как Эмми тянет его, притягивает ближе ко мне. Я не отступаю. Что-то во мне страстно желает его близости. Хочет большего.

Я поднимаю вверх подбородок. Мои губы покалывает от невысказанного желания, чтобы он коснулся их, ласкал их. Поглощал их.

― Конечно, ― отвечаю я, но никто из нас не двигается.

На несколько долгих секунд мы прикованы к месту, притяжение между нами — так же ощутимо, как живое существо.

Но затем он сдвигается в сторону, обходя меня, позволяя Эмми утянуть его в гостиную, чтобы показать свой рисунок. Она поднимает листок и протягивает ему. Он мягко берет бумагу из ее пальцев. Рисунок выглядит таким маленьким, когда его держат большие руки Коула. Он мог бы с легкостью его смять, вероятно, даже раздавить в пыль, но он этого не делает. Он держит листок бережно, словно это — самая драгоценная вещь в мире.

Перед приходом Коула я была так погружена в свои мысли, что на самом деле не видела, что нарисовала Эмми. Но теперь, глядя поверх руки Коула, я ясно вижу, что она пыталась изобразить его. На рисунке Эмми держит его за руку, а ее ботинки — по меньшей мере, размеров на пять больше положенного. Я размышляю, не связано ли это с тем днем, когда Эмми пошла, чтобы привести Коула ко мне, в то время как я застряла в ванной, сдерживая потоп.

Коул опускается перед ней на корточки, поворачивая лист бумаги к ней рисунком.

― Это я? — спрашивает он, указывая на высокого мужчину с бледными, желтовато-коричневыми волосами. Эмми кивает, вертя в руках край футболки с изображением Гермионы. — Это прекрасно. — Выражение лица Коула говорит о том, что он не просто старается быть милым. Он на самом деле впечатлен.

Конечно, я горжусь ей. Когда Эмми чем-то увлечена, она делает это прекрасно. Она часто добавляет детали, которые меня удивляют. Все доктора, что наблюдали ее с тех пор, как мы уехали, поддерживали ее стремление рисовать как средство терапии. К счастью, она, кажется, в самом деле наслаждается этим.

Коул протягивает рисунок Эмми, но она толкает его обратно к нему.

― Это для меня? — Она кивает. ― Спасибо. Я уже знаю, куда повешу его.

Он встает, держа лист бумаги в руке, и улыбается Эмми. Я вижу, что ей становится неудобно от его спокойного внимания. Она опускает глаза и пододвигается ко мне, прислоняясь, в конце концов, лбом к моему боку.

Когда Коул переводит взгляд с Эмми на меня, в нем так ясно читаются скорбь и тоска, что это почти лишает меня равновесия. Я думаю о том, что каждый раз, как он смотрит на мою дочь, то вспоминает о своей потере.

― Коул, я… ― Я даже не знаю, что сказать. Вероятно, мне не стоит заговаривать об этом. Несмотря на то, что мне известно о его потере, предполагается, что я не должна знать об этом. Но я чувствую необходимость что-то сказать, как-то утешить его, хотя и знаю, что это невозможно. Не думаю, что существует утешение для родителя, потерявшего ребенка.

Он снова хмурится, как и всегда, словно скрывая этим малейшее проявление эмоций. Или, может, всего лишь хороня свою боль. Вероятно, я этого никогда не узнаю.

― Я кое-что вам принес, ― начинает он.

Меня так захватило его всепоглощающее присутствие, что я забыла даже предположить, почему он может быть здесь. Коул тянется к своему карману и извлекает мобильный телефон. Айфон, если быть точной.

― Я хотел, чтобы у вас было что-то на крайний случай. Мой номер в него уже занесен.

У меня не хватает мужества сказать ему, что у меня есть телефон. У меня ребенок. И с моей стороны должно быть совершенно безответственно не иметь способа, по крайней мере, позвонить в 911. Тем не менее, это — прекрасный телефон. Настоящий телефон. Из тех, которыми я пользовалась, когда жила еще у своей тети.