Статистическое наблюдение было столь ярким, что наводило на размышления: видимо, существуют неизвестные ритмы человеческого поведения, которые управляют совершением преступлений. То ли в определенные часы человек более склонен к злодейству и нарушению закона, то ли мы мало что понимаем в окружающем мире.

Таблицы свои Пушкин показал Эфенбаху, предлагая простую мысль: зачем приходить на службу, когда ничего не происходит, не лучше ли чиновникам быть на месте тогда, когда с большей вероятностью можно ожидать вызова. Эфенбах не стал вникать в математические выкладки, потребовал не «мусорить» голову ему, а особенно чиновникам, всякой ерундой и являться в положенный срок. Пушкин согласился, но поступал по-своему. Ближайший «интервал преступлений», как он его назвал, должен был начаться примерно через час. Пушкину оставалось около получаса. Чтобы окончательно не злить Эфенбаха поздним приходом. Появилась мысль, которая требовала немедленного исполнения.

Вместо того чтобы свернуть в Малый Гнездниковский, Пушкин прошел мимо и вышел в Леонтьевский переулок. Почти сразу он нашел багетную и картинную мастерскую Абрамовского, занимавшую часть первого этажа в доме Шкотта. Его встретил приказчик. Пушкин спросил, можно ли заказать небольшие рамки. Приказчик сообщил, что по капризу заказчика они делали рамы для домика кукол. Оставалось только выяснить, какого именно размера гос-подину нужны рамки.

Пушкин вынул блокнот с черной матовой обложкой, который всегда держал при себе. Сняв резинку, державшую блокнот в строгости, он показал карандашный рисунок женской головки. Приказчик взглянул и, как опытный торговец, выразил восхищение рисунку. Действительно, эскиз был неплох. Быть может, с точки зрения настоящих художников, немного простоват, но для сыска, как словесный портрет, исполнен точно. Нарисованную барышню можно узнать, если встретить ненароком. Пушкин не стал благодарить за комплимент, чтобы с него не запросили лишнего, и сообщал, что ему понадобится пять, нет, четыре рамки.

Приказчик спросил, в каком стиле господин желает получить работу: ампир, барокко, официальном, купечес-ком, русском резном, в золоте, в патине, в серебре – багет имелся на любой вкус. Вопрос оказался затруднительным: Пушкин не умел выбирать багет. Он попросил что-нибудь сдержанное и скромное. Приказчик прекрасно понял вкус заказчика и показал образец. Образец был одобрен. Перекинув костяшки на счетах, приказчик назвал, с учетом уступки первому клиенту в году и глубокого уважения, двенадцать рублей за все. Пушкин знал, что его надувают бессовестно и беспощадно. Но торговаться с приказчиком было тоскливо. Он заплатил шесть рублей задатка, почти все, что было в кошельке, и просил изготовить как можно быстрее. Ему было обещано, что мастерская расстарается в два дня. Куда доставить заказ? Проще всего было бы назвать полицейский дом. Но Пушкину не хотелось, чтобы чиновники совали нос, а они сунут, без сомнений, что это за картины ему доставлены. Он сказал, что изволит зайти сам, и попросил нож, чтобы удалить листы из блокнота. Приказчик достал из-под прилавка резак для бумаги с тонким лезвием. Недрогнувшей рукой Пушкин отделил от блокнота четыре страницы. Приказчик принял рисунки и смотрел на них с искренним интересом.

– Какие прелестные барышни, – сказал он, одобрительно кивая. – Чувствуется порода и воспитание… Ваши родственницы?

– Кузины, – ответил Пушкин, чтобы не вдаваться в подробности. Как бы удивился приказчик, если бы узнал, кто на самом деле эти милые создания. Вернее, создание.

Он терпеливо выслушал еще комплименты рисункам, напомнил приказчику обязательно сделать за два дня и вышел на улицу. Вот теперь пора появиться на службе.

Пушкин шел, глядя под ноги. Что было не только следствием задумчивости, но и нежеланием проделать кульбит на льду. Снег на тротуарах смерзся в скользкую корку, а дворникам не до ведер с песком на Святки. Около самого полицейского дома перед ним что-то мелькнуло. Пушкин поднял взгляд, но рядом никого не было. Лишь позади торопливо удалялась женская фигура. Что-то в ней показалось знакомым. Наверняка показалось. Пушкин дал себе слово не путаться бесполезными фантазиями и заняться наконец службой. Хоть и опостылевшей. У входной двери он ощутил в кармане пальто нечто постороннее. Засунув руку, обнаружил продолговатый сверток яркой бумаги, перетянутый накрест бантиком.

– Тетя! – сказал себе Пушкин. Обожаемая родственница любила такие милые розыгрыши: подарить книгу, а главный подарок тихо сунуть в карман. Пушкин вернул его обратно. Наверняка милая безделушка.

В большом кабинете обер-полицмейстера было не протолкнуться. Для чего понадобился такой большой сбор, оставалось загадкой. Немного тревожной. Эфенбаху, как невольно опоздавшему, нашлось место у стены. Что было не так уж и плохо. Неизвестно, в каком расположении духа пребывает начальник московской полиции. При любой неизвестности разумнее держаться от него подальше. Михаил Аркадьевич старательно загородился спинами присутствующих.

Воля обер-полицмейстера пригнала приставов всех участков. От сапог и кожаных ремней, собранных в таком изобилии, воздух приобрел излишнюю крепость. Витавший дух во многом укреплялся последствиями праздников, каким каждый пристав был не чужд. По чести, дышать было невозможно. Открыть задраенное на зиму окно никто бы не решился.

Хозяин кабинета полковник Власовский вошел решительным шагом. При его появлении приставы встали, как один, по стойке смирно. Отчего произошло еще большее возмущение воздуха. Даже привыкший к запахам казармы обер-полицмейстер не смог вдохнуть сразу, так мощно разлился полицейский аромат. Он решительно махнул, чтоб приставы садились. После грохота стульев и сабельных ножен воцарилась тишина, какая подобает значительному моменту.

– Други мои, товарищи служивые! – начал Власовский с военно-драматической интонацией.

Этого Эфенбаху было достаточно, чтобы сделать вывод: ничего хорошего ожидать не следует. Обер-полицмейстера наверняка потянуло на спасение Москвы железным кулаком, что случалось довольно регулярно. Тогда вся полиция вставала на уши, искореняя пороки, такие как леность дворников и грязь тротуаров, жадность извозчиков и обман пассажиров, пьяные на улицах, продажа трактирщиками бражки из-под полы и тому подобное. Пороки искоренялись довольно-таки успешно. После чего, когда волна сходила, возвращались обратно. Но обер-полицмейстер считал, что в который раз очистил город. В войнах с пороками сыскной полиции тоже доставалась своя горькая доля.

– Это что же творится в Москве, нашей белокаменной матушке? – продолжал Власовский. Эфенбах невольно приготовился. – До чего докатились? Какие пороки расцвели буйным цветом и поглотили все под собою? Что слышим мы отовсюду? Мы слышим, как колеблются, как шатаются и дрожат нравственные устои нашего общества! Отныне терпеть сего вертепа не до́лжно! Не имеем мы на это права, господа!

Оправдывались худшие ожидания. Кажется, обер-полицмейстер вот-вот объявит войну проституткам. А это будет та еще битва. С заранее известным концом. Но Власовский только набирал обороты.

– К нам взывают матери! В нас ищут защиты жены! Дети вздымают к нам ручонки, моля и стеная: спасите отцов наших, братьев наших и дядьев! Весь город молит и взывает о спасении!

Михаил Аркадьевич даже опечалился: ну точно начнутся облавы по улицам, чего доброго заставит лезть на Сухаревку и Хитровку. А результат: пшик. Ну поймают десяток безбилетных девиц, еще больше напугают бланковых[19], а толку никакого. Как можно обуздать то, что заложено в самой природе мужчины и человека?

– Чего ждут от нас мирные жители? – не унимался Власовский. – Они ждут, что стальной рукой мы вырвем порочный корень заразы – карточную игру!

Это было нечто новое. Приставы переглядывались. Никогда еще обер-полицмейстер Москвы не начинал войну с этим врагом. Да и как с ним бороться?