Хуже, когда в квартале жилые дома. Тут уж прибыток куда скромнее. А в Арбатской части и подавно. Домишки небольшие, живут которым поколением. Так что если на Рождество или Пасху поднесут рубль, на том спасибо. Большая Молчановка была такой вот невыгодной улицей.

Городовой Оборин топтался на морозе, и деваться ему было некуда. Разве что из конца в конец улицу пройти. Приказ чиновника сыска помнил и поглядывал за домом Терновской. Вот только никто в него не совался. Дворник Прокопий как замок навесил, так и отправился в сторожку греться. Звал с собой, да городовой не рискнул уйти с поста. В спокойный день, конечно, позволительно, а когда происшествие свежо, лучше быть на страже.

Быстро стемнело. Фонарей на Большой Молчановке было два, да и те газовые. Света от них, как от керосиновой лампы. Улица растворилась в черноте. Только сугробы белеют да окна светятся. Теплом манят. Со звонницы долетели удары колокола. Шесть часов… До конца смены еще стоять и стоять.

По другой стороне тротуара быстро шел господин. В темноте Оборин не мог толком разобрать, что за человек, но по манере держаться сразу видно: непростой. Важной птицей себя держит, тросточкой помахивает. Городовой стал посматривать. Господин вел себя немного странно: часто оглядывался, будто опасался погони. У ворот Терновской задержался, вроде собираясь зайти, затем двинулся к окнам, приник к третьему, стал выглядывать. Но не постучался, а направился назад и скрылся за каменным проемом.

Долго не размышляя, Оборин перешел улицу и вошел во двор дома. Господин стоял на крылечке и старался открыть навесной замок, тихо ругаясь. В темноте было заметно, как он торопится.

Городовой внушительно кашлянул. Господин вздрогнул и посмотрел, откуда звук. Оборин легонько отдал честь.

– Прощения просим, – сказал он. – Извольте сойти и следовать за мной в участок.

Бросив замок и торопливо сунув ключ в карман, господин принял самую независимую, если не сказать возвышенную позу. Что на крылечке получалось особенно удачно.

– В чем дело? – строго спросил он.

– Приказано доставлять в участок…

– С какой стати?

– Там объяснят, прошу следовать. – и Оборин сделал шаг вперед.

На крыльце деваться было некуда. Господин вжался в дверь.

– Что вы себе позволяете? Что за полицейский произвол? Да вы знаете, с кем имеете дело? Я с самим главой городской управы Александровым знаком! Это что еще за глупости!

Угроз и стращаний городовой наслушался достаточно. Каждая шишка норовит над ним свою власть показать. Оборин выразительно поправил шашку на боку.

– Извольте выполнять приказание полиции, – с явной угрозой сказал он.

Господин помахал палочкой.

– Ишь какой! Беззаконие! Хамство! Наглость! Я не позволю…

Вопли его звучали беспомощно.

– Подобру прошу, господин, идти в участок… Будьте разумны.

Вместо этого господин повел себя крайне неразумно.

– Помогите! Полиция! – вдруг закричал тонким го-лоском.

С Оборина было достаточно. Расстегнув кобуру, он достал револьвер и приподнял, насколько позволял шнурок, привязанный к рукоятке оружия и обвивавший шею городового. Стрелять он, конечно, не собирался, незачем поднимать переполох в тихом квартале. Пугнуть как следует… Угроза подействовала. Господин смолк, прижимая к груди тросточку.

– Прошу в участок, – сказал Оборин, указывая стволом на ворота.

Повторять не пришлось. Господин покорно сошел с крыльца и последовал на улицу. И даже не делал попыток сбежать. Так и шел под дулом до Арбатского дома.

Оборин был доволен, что ловко справился. Легонько толкнув в спину, завел пойманного в приемное отделение.

Поручик Трашантый как раз потчевал себя вечерним чаем. Явление городового с господином приличного, а не преступного вида не входило в его планы на вечер.

– Это что еще такое? – спросил поручик с откровенным раздражением.

– Выполнил указание сыскной полиции, – сказал Оборин, пряча револьвер. – Задерживать всех, кто явится в дом мадам Терновской.

Тут Трашантый вспомнил, что сам пристав требовал от каждого городового, кто дежурит на Большой Молчановке, полной бдительности. И сразу сменил тон.

– Молодец, Оборин, примерно службу несешь! Продолжай в том же духе…

Городовой довольно козырнул.

– Рады стараться, ваш бродь… Этого в загон или в сибирку?[27]

Трашантый присмотрелся к задержанному: на вид солидный, состоятельный господин. Наверняка невиновен. Будет потом жалобы строчить, одна головная боль. Пусть тот разбирается, кому это нужно. А участок не вмешивает.

– Вот что, Оборин… Веди-ка задержанного прямиком в сыск.

Новость была не из приятных. Хоть Малый Гнездниковский недалеко, но тащиться со скандальным субъектом по городу… Опять под дулом вести?

– Да как же… – только начал городовой.

– Не рассуждай, а выполняй! – приказал Трашантый. – Веди в сыск!

– Ужас! Я буду жаловаться! Я с прокурором в карты играю!

Под эти и прочие грозные крики Оборин вывел пойманного из участка. Правда, обошлось без револьвера. А Трашантый убедился, что поступил правильно: устроит господин с тросточкой неприятности. Такой может, одно пальто рублей сто стоит.

Он вернулся к чаю. Но этим вечером не суждено ему было насладиться покоем. В приемном отделении появилась девушка в скромном пальтишке, замотанная в платок. Трашантый узнал ее: экономка старухи, что снимает особняк, Агапой, кажется, зовут…

– Что вам угодно, милая? – довольно ласково спросил он, чувствуя превосходство.

– Прощения прошу, господин полицейский, не случилось ли чего в доме мадам Терновской? – говорила она взволнованно.

Приятно порою быть полицейским при чине. Трашантый принял горделивую позу.

– Что за печаль, Агапушка?

– Барыня моя спрашивает, волнуется, в окно видела: городовые к ней ходили и сам господин пристав наведался.

– Умерла Анна Васильевна, – сказал поручик, подкручивая усы.

Девушка заохала и прикрыла ладошкой рот.

– Горе-то какое… Когда же случилось?

– В ночь на Новый год…

– Значит, права барыня оказалась, – сказала она печально.

Трашантый насторожился:

– В чем же она права?

– Так ведь в ту ночь видела, как к Анне Васильевне приходил кто-то, а потом до утра у нее свет горел и на другой день тоже… Может, господин полицейский, заглянете к нам? Барыня приглашала, рассказать хочет…

Чуть не на блюдечке с голубой каемочкой поручику преподнесли свидетеля. Да не простого, а золотого, буквально. Свидетельница видела ночного гостя. Наверняка убийца. Больше некому по ночам ходить к Терновской. Только опросить старуху хорошенько – и бери его, голубчика… Но тут Трашантый вспомнил, как охарактеризовал Пушкину мадам Медгурст. Сболтнул, не подумав, первое, что с языка слетело. С кем не бывает… Что же теперь окажется: она видит? Да и пристав настрого приказал не лезть, пусть сыск сам разбирается. Что оставалось поручику, попавшему меж двух огней?

– Это, милая, не к нам, – сказал он. – Извольте в сыск мадам Медгурст направить. Они делом занимаются…

Агапа совершенно растерялась.

– Да что вы, господин полицейский, она же в коляске… Из дома не выходит, как ей до сыска добраться…

– В сыск, все в сыск, – ответил Трашантый и нашел на столе бумажку, которую срочно надо было прочесть.

– Воля ваша, как знаете, – сказала Агапа, пожав плечами.

Подоткнув платок, она ушла. Трашантый только вздохнул с облегчением.

Чтобы молодой неженатый мужчина поднялся в номер к юной барышне, пусть и с компаньонкой? О таком и подумать было нельзя. Приличная барышня, не актриса, не проститутка, должна заботиться о своей репутации. Не важно, что в Москве, далеко от родителя. Злые языки найдутся, до Твери дойдет. Ну и так далее…

Пушкин просил портье послать за мадемуазель Тимашевой. Наверх был отправлен мальчонка в красном мундирчике, вышитом шнурками на манер гусарского ментика.