Конец рассказа такой: вакцина от чумы всё-таки была создана. Она оказалась очень хорошей и спасла жизнь миллионов людей. А что сталось с блохой, как и куда она пропала, так и осталось загадкой.

Тоже тридцать восьмой год. Осень. Отец отправлен спецкором «Известий» в Ростов-на-Дону. В то время спецкоры главных партийных газет – «Правды» и «Известий» – были немалой номенклатурой, не только «рупором», но и своего рода «оком» Кремля по всей стране. Во всяком случае, известно, что Сталин и члены Политбюро читали эти газеты от корки до корки. И вот отца везут в дом ростовского обкома – большое, недавно возведенное шестиэтажное здание – выбирать жилье. На каждом этаже всего по две квартиры. С порученцем из обкома они поднимаются пешком – лифта нет – на верхний, шестой этаж. Обе квартиры опечатаны НКВД. Порученец, сам чекист, не обращая внимания на пломбы своего ведомства, распахивает первую квартиру. Отец, стоя на лестничной площадке, говорит: «Нет». То же самое происходит со следующей квартирой и дальше на пятом этаже, четвертом, третьем, втором и первом.

Отец позже, до конца своей трехлетней командировки в Ростов (то есть до войны) так и будет жить в гостинице. Но дело тут не в нем, не в том, что он не занял квартиру ни одного из недавно арестованных людей, а в том, что арестованы были все – все жильцы этого дома. Все главы семей пошли под нож, а их жены в большинстве своем наверняка попали в лагеря как ЧСИР (члены семьи изменника родины), дети же – или в тюремные детдома, или в самом лучшем случае были разобраны родственниками.

Две среднеазиатские истории.

Тридцать шестой год. Отец, как уже говорилось выше, спецкор «Правды». По заданию редакции он едет в Среднюю Азию. Об этой поездке он потом не раз вспоминал. Недавно построенный Турксиб (Туркестано- Сибирская железная дорога). Тогда для строительства дороги власть по всей Средней Азии, в частности, в Казахстане реквизировала подчистую местную породу одногорбых верблюдов, чтобы возить на них железнодорожные шпалы и все потребное для строительства. Скоро, однако, выяснилось, что верблюд – животное аристократическое и коммунистам договориться с ним будет трудно. Верблюд может работать две-три недели почти без пищи и воды, только на запасах жира, который есть у него в горбу, но потом ему нужен отдых – те же две-три недели, чтобы восстановить силы.

В общем, сколько может, он безропотно работает, а дальше не станет, как его ни уговаривай, как ни заставляй и ни бей. И вот этот миллион или полтора миллиона голов верблюдов, которые поначалу исправно помогали стране строить столь необходимую железную дорогу, когда вышел срок, забастовали и легли на землю. Дальше, сколько их ни истязали, ни один не встал – все так и погибли. И отец рассказывал, что на тысячу километров вдоль всего железнодорожного полотна, как бордюр, в несколько рядов торчали из земли уже выбеленные дождем и ветром огромные верблюжьи кости.

Там же, в Средней Азии, отец должен был с местным журналистом ехать в столицу Каракалпакии город Нукус. Попутной машины не было, другого транспорта, во всяком случае, в ближайшие дни, тоже не предвиделось, и кто-то им сказал, что вот-вот по Аму-Дарье в Нукус отплывает баржа, и если все будет в порядке, за двенадцать часов они должны доплыть. Отец и напарник бросились на пристань, там в самом деле нашли баржу и капитана, который легко согласился их с собой взять и тоже подтвердил, что плыть, если все будет в порядке, часов двенадцать. Впрочем, вскользь заметил, что бывает по-разному и попутно удивился, что у них с собой нет никакой еды.

Идти за едой так и так было поздно, баржа уже отдавала швартовы, и отец с напарником решили, что двенадцать часов как-нибудь попостятся. У Аму-Дарьи не только в горах, но и там, где она пересекает Заунгузские Каракумы, течение бурное, с кучей водоворотов, а главное, течет река среди мягкой, так называемой лёсовой почвы, которую с легкостью размывает. Оттого она чуть не каждый год прокладывает себе новое русло с другими мелями и водоворотами. В общем, капитанам на ней приходится нелегко.

Баржа была большая, неповоротливая, и в одной из излучин она намертво села на песок. Первые трое суток капитан отца с товарищем как-то подкармливал, затем провизия кончилась и у него самого, и оба журналиста стали по-настоящему голодать. На мели они сидели больше недели, наконец их стащили с песка и вывели на большую воду. Когда через два часа они благополучно причалили к Нукусской пристани, была уже ночь, и все магазины и чайханы в городе закрыты. Пошатываясь от слабости, отец и его товарищ шли по узким без единого огонька улочкам между глухими глинобитными дуванами и вдруг учуяли сильный запах вяленой рыбы. Не сговариваясь, они пошли на него, как на маяк.

Метрах в пятистах от пристани обнаружились три бурта в несколько метров высотой с наваленной прямо на землю рыбой. И вот отец рассказывал, что, неизвестно почему, они не стали брать рыбу, которая лежала рядом, у их ног, а с трудом залезли на самый верх осыпающейся кучи и там, ничего не соображая от голода, принялись есть. Уже чуть подгнившая вяленая рыба не та пища, с которой следует начинать после недельной голодовки. Наевшись, они отправились в обком, который, как и любой другой советский обком того времени, приноравливаясь к расписанию Сталина, работал всю ночь, до первых петухов. Отец, удивляясь сам себе, говорил, что почему-то сразу пойти в обком и попросить, чтобы их накормили, они с напарником постеснялись. В то время пока он объяснял местному партийному боссу, куда когда и зачем хочет поехать, что посмотреть и с кем поговорить, ноги его сами собой подкосились.

Очнулся отец уже на больничной койке, где врачи потом еще две недели с немалым трудом и немалым тщанием промывали их обоих и прочищали, удивляясь, что он и его товарищ из этой истории, кажется, благополучно выпутаются.

Там же, в Нукусе – где спустя шестьдесят лет я оказался в археологической партии, работал в тех же песках и на тех же берегах, видел почти ту же жизнь – какой-то врач долго уговаривал отца поехать на остров, лежащий в трех километрах ниже по течению, и посмотреть, как живут замечательные люди в замечательном совхозе, как они обрабатывают землю и сеют, растят и собирают урожай. В то же время как-то так выходило, что у этих людей есть серьезные проблемы и только один отец, корреспондент центральной газеты, способен им помочь. В конце концов отец дал себя уговорить, и они то ли на моторной лодке, то ли на простой весельной поехали.

Едва врач и отец сошли на берег, их окружила толпа прокаженных: люди – кто без руки, кто без ноги, c оплывшими, изуродованными болезнью лицами, – их жены с детьми, в большинстве совершенно здоровые. Оказалось, что на острове находится лепрозорий, и у больных, большая часть которых жила семьями в собственных глинобитных домишках и кормилась с собственных же огородов, бездна конфликтов с администрацией лепрозория. В основном по поводу земли под этими самыми огородами и пастбищами. И вот, отец рассказывал, что он стоит в ужасе, не знает, что делать, а к нему тянутся десятки рук со всеми этими жалобами и просьбами, обращенными в Москву, с криками и надеждами, что там, в Москве, разберутся и помогут.

Делать и впрямь было нечего: он стал брать эти жалобы, пожимать руки, которые ему протягивались для пожатия, обниматься с теми, кто хотел с ним обняться, одновременно помня (по образованию он был биолог), что никаких лекарств против лепры нет, а инкубационный период, который у чумы неделя или две, у проказы – то ли полтора, то ли два с половиной года. И все это время он, если не заболеет, будет отчаянно бояться заболеть. Впрочем, отец добавлял, что месяца через два или меньше он, вернувшись в Москву, о лепре и думать забыл. А с жалобами тогда все уладилось, и, по словам написавшего ему врача, прокаженные теперь считают его своим благодетелем.