Я уехала в знойные степи,

Ты ушел на разведку в тайгу…

– пел на этот раз женский голос. «Эх, живут люди! – подумал я, с омерзением ступая по ковровой дорожке. – Он геолог, она геолог. Тропы, перевалы, буреломы… Солнцу и ветру брат… А тут! Сам – технолог, жена – филолог…» Я посмотрел на жену. Она, как ни в чем не бывало, стряпала пельмени.

– Опять эти пельмени! – завопил я. – Когда ты расстанешься со своим мещанством?!

– Господи! – сказала жена, уронив руки. – Чем же тебя кормить?

– Сухарями! – топнул ногой я. – Рыбными консервами! Печеной картошкой!

– Слушайте нас ежедневно с восемнадцати до двадцати часов, – вмешалось радио…

– …Здравствуйте, товарищи! – сказало оно утром. – Начинаем урок гимнастики… – Первое упражнение – бег на месте. Раз, два, три, четыре!..

Я бежал и прислушивался к сопроводительной музыке.

Там, где речка, речка Бирюса,

Ломая лед, шумит, поет на голоса…

– выговаривало пианино.

«Ну да, – горько думал я. – Она там шумит, поет, а я здесь… Бег на месте. Тьфу!»

Во время обеденного перерыва ко мне подошел Белов.

– А диванчик тот – помнишь? – я вчера купил, – похвастался он.

– Диванчик? – сардонически сказал я. – Диванчик-одуванчик? Пташечки-канареечки? О, люди!.. И сказок про вас не напишут, и песен про вас не споют!..

– А про вас споют? – обиженно спросил Белов.

«Верно, – думал я, шагая в столовую. – Конечно, он прав. И про нас не споют».

Между первым и вторым блюдами динамик на стене осипшим голосом сказал: «Начинаем передачу «Шуми, 39 тайга».

Снег, снег, снег, снег

Снег над палаткой кружится!

Народный судья хотел примирить нас с женой. Но я посмотрел на него с глубоким отвращением и сказал:

– А вы на земле проживете, как черви слепые живут!

Это и решило исход дела.

Нас развели.

Через месяц я сидел в дремучей тайге у костра.

Позади меня стояла палатка. Впереди меня лежало болото.

Слева возвышался утес. Справа чернела пропасть.

Хотелось домой. К телевизору. К диванчику. К пельменям.

Я вздохнул и повернул рычажок транзистора.

– С порога дорога зовет на восток,

– Запел знакомый баритон.

Дальше на восток было некуда.

СОЛИДАРНОСТЬ – ПРЕВЫШЕ ВСЕГО

Я сидел на своем обычном месте и занимался своим обычным делом. Ко мне подошли Мишкин и Машкин. Выражение на лицах у них было такое, словно им только что поднесли по столовой ложке скипидара.

– Ты знаешь, что сделал Гришкин?! – выпалили Мишкин и Машкин.

– Что он такого сделал, этот Гришкин? – сказал я. – Что он этакого учинил, бродяга? Ограбил кассу взаимопомощи? Насыпал в титан толченого стекла?

– Нет, – сказали Мишкин и Машкин и покачали головами.

– Нет.

И по тому, каким зловещим голосом произнесли они свое «нет», я понял, что вина коллеги Гришкина ужасна и неискупима.

– Он, подлец, распускает гнусные слухи про Мишкина. – Это сказал толстячок Машкин, а сумрачный Мишкин оскорблено вздохнул и побагровел.

– Говорит, будто когда Мишкин уходит на работу… – Тут Машкин наклонился к моему уху и остальное договорил шепотом.

– Хм, – сказал я, стаскивая нарукавники. – Просто даже удивительно. Вообще-то он парень неплохой – вот счеты свои новые мне подарил. Но это, разумеется, свинство, и я его тоже осуждаю.

– Мы решили объявить ему бойкот, – заявил Машкин. – Ты присоединяешься?

– Что ж, – сказал я и надел нарукавники. – Правда, человек он компанейский – в субботу на пельмени приглашал. Однако тут нельзя давать спуску, и я с вами, конечно, солидарен.

– Так запомни, – строго посмотрели на меня Мишкин и Машкин. – Бойкот. Железный.

– Будьте спокойны, – заверил я их. – Сказано – отрезано.

Я перелистнул календарь, записал на свежей страничке: – «Гр-н, бойк.», – затем подошел к Гришкину и молча брякнул о стол дареными счетами…

На следующий день меня остановил Машкин. За его спиной мотался и переламывался долговязый Гришкин.

– Ты знаешь, что произошло?! – нервно сказал Машкин.

– Что произошло? – спросил я, поздоровался с Машкиным за руку и сделал вид, что не заметил Гришкина.

– Мишкин – негодяй. Он ударил Гришкина по голове годовым отчетом, – сообщил Машкин. – Мы решили с ним не разговаривать.

Ты поддерживаешь?

– Само собой, – сказал я. – Это как-то бесчеловечно и… он не должен был прибегать к таким методам.

– Так учти! – поднял палец Машкин.

А Гришкин вытянулся и замер, как восклицательный знак.

Я учел. И подвел итоги: значит, в союзе с Мишкиным и Машкиным я бойкотировал Гришкина. А в союзе с Машкиным и Гришкиным бойкотировал Мишкина.

– Здорово! – крикнул Мишкин, входя в нашу с Гришкиным комнату.

Я индифферентно посмотрел в угол и ничего не ответил. Потом, чтобы подчеркнуть свою беспристрастность, развернул стол на сто восемьдесят градусов и расположился спиной к Гришкину.

Ровно через сутки ко мне подошли Мишкин и Гришкин.

– Ты знаешь?.. – сказал Гришкин.

– Ммм – затряс головой я, взял чистый лист бумаги и написал: «Бойкот?».

«Ага», – ответил Гришкин тоже письменно.

«Кому?» – спросил я.

«Машкину», – вывел Гришкин. «За что?»

«Машкин – ренегат, – начертал Гришкин. – Он сочинил про Мишк…»

«Все понял, – прервал его я. – Осуждаю Машкина. Солидарен».

Прошло два дня. Мишкин, Машкин и Гришкин стояли в коридоре и мирно беседовали. Мишкин достал пачку «Казбека» и угостил остальных.

Покурили. Машкин развернул голубой кулек и дал всем по карамельке. Закусили.

– Яшкин-то, а? – сказал Гришкин. – Пренебрегает коллективом. Высокомерничает.

– Иуда! – коротко определил Мишкин.

– Гад ползучий! – уточнил Машкин.

И они единогласно объявили мне железный бойкот.

СТРЕЛЯНЫЕ ВОРОБЬИ

Первым соврал Файнберг. А может, и не Файнберг. Но все равно кто-то соврал первым. А что касается Файнберга, то он соврал так.

Приходит и говорит: завтра, дескать, ожидается мороз сорок два с половиной градуса и северный ветер семнадцать метров в секунду.

Завтра Гришкин надевает унты, два свитера, под них китайское белье. Теплое, с начесом.

Я одалживаю у соседа ватные штаны и собачью доху. В таком виде, как два дурака, являемся на работу.

А на улице плюс один градус.

Коллега Файнбеог сидит в штиблетах, покачивает ногой и нахально говорит:

– То ли я ослышался, го ли бюро погоды неправильно сообщило.

В другой раз приходит председатель нашего месткома товарищ Подкидной.

– Ну, – говорит, – кричите ура! Скоро все изменится коренным образом. Столы эти горбатые долой, другие поставим – современные. Дневное освещение проведем. Кондиционированный воздух будет – дыши не хочу. На улице – сквер, кругом скамеечки, в середине – фонтан.

– Только, – говорит, – поработать надо. На озеленении. Выйти всем на воскресник к одиннадцати ноль-ноль. У кого дома есть лопаты – бери лопаты, у кого ведра имеются – волоки ведра.

После воскресника – бесплатное кино.

Вот приходим мы с Гришкиным в положенное время, как два дурака. Со своим шанцевым инструментом.

Смотрим – никого нет.

И товарища Подкидного тоже.

Работаем час, не покладая рук. Работаем другой и третий. В результате – кино нет. И фонтана впоследствии – тоже. И столы остаются горбатые.

И так происходит неоднократно и часто.

Но после всего этого мы с Гришкиным делаемся стреляные воробьи. Нас теперь на мякине не проведешь.

Приходит, скажем, кто-то из сотрудников и говорит: – Интересная и отрадная новость! В нашем городе будут строить метро!

Я незаметно толкаю в бок Гришкина. Гришкин незаметно толкает в бок меня.

– Совершенно точно, – соглашаюсь я, – с кондиционированным воздухом.

– С фонтанами, – подмигивает Гришкин.

– С бесплатными марципанами, – не унимаюсь я.

– Гы-гы! – веселится Гришкин.