– Рина!

– А что «Рина»? Мне ещё учиться и учиться у вас. Я вот нажалуюсь Плаксюре, тогда узнаете!

– Доносительство – не достойно комсомолки!

– Ах-ах, испугалась я вас прямо! – Твёрдо гнула своё девушка, в запальчивости уже крепко схватившая Потапова за локоть и тащившая прочь от виноградников.

Сергей Артемьевич наконец поддался на уговоры помощницы и позволил увести себя в правление. Потапов, действительно, был учеником Ивана Мичурина, даже жил в его доме около трёх лет. Сейчас он был старым человеком, по-казачьи кривоногим, но крепким, и подвижным. Его загорелые руки были длинными, пальцы узловатыми, глаза, удивительного чёрно-фиолетового цвета, словно ягоды саперави, были глубоко посажены в глазницы, над которыми кустились седые проволочные брови. Он напоминал ожившую лозу, настолько старую, что весь урожай с неё ограничивался одной кистью, но сила ягод была такова, что способна была удивить самого требовательного винодела. Но в силу возраста и ему, и его жене Марии Серафимовне, требовалась активная помощница с функциями няньки. Октябрина Вепринцева, выпускница Калачевского техникума, взяла на себя эту добровольную нагрузку, думая перенять богатый опыт Потаповых в виноградарстве и селекции новых сортов.

Теперь Сергей Артемьевич был усажен ею на скамейку во дворе правления, она принесла своему учителю кружку холодной воды и села рядом, помахивая газетой на раскрасневшееся от чрезмерного волнения лицо агронома.

– И что теперь? Ехать самому в Сибирь? – Расстроено проговорил Потапов. – В мои-то семьдесят три года! Я же ведь всё объяснил Сафирбекову! И что он мне привёз? Это типичный лабруска! Семьсот пятьдесят черенков лабруски, что с ними прикажете делать!

– Водичку, водичку успокоительно пейте, глоточками, – уговаривала его Рина. – Ни в какую Сибирь вы никуда не поедете!

– Да, не поеду, – неохотно согласился Потапов. – Я ещё ничего себе, а Мария Серафимовна не выдержит такого путешествия.

Экспедиция без верной спутницы жизни агрономом даже не планировалась.

– У нас есть триста пять, верно, укоренившихся лоз амуренсиса, будем работать с ними.

– Риночка, – серьёзно проговорил селекционер. – Ты же знаешь, сам Иван Владимирович Мичурин всегда с горечью отмечал, что северяне незаслуженно обижены, не имея такого чудесного фрукта, как виноград. Он завещал мне исправить это природное недоразумение!

– Конечно, – кивнула Октябрина, в очередной раз недоумевая, почему легендарный Иван Мичурин в воспоминаниях Потапова всегда называл виноград «фруктом».

– Но, чтобы в оставшиеся мне годы успеть претворить в жизнь эту заповедь учителя, я должен иметь в своём распоряжении настоящий полиморфизм признаков! Срочно нужно достать ещё восемьсот, нет тысячу черенков амуренсиса! Можешь ли представить себе обильно плодоносящую лозу в каком-нибудь вологодском палисаде? И чтоб на зиму не укрывать, и чтобы урожай через край и болезни чтобы не страшны? Вот это – великая цель моей жизни! А сколько мне ещё осталось? От силы лет десять.

– Вы великий селекционер! Только берегите себя. Вот уже сосудик на глазу лопнул. Нет, я нажалуюсь прямо Плаксюре, пусть запретит вам волноваться.

Я стоял в редкой тени плетистой беседки, где обычно курили водители и грузчики, и с интересом наблюдал за Октябриной. Она была очень хороша. Круглолицая и скуластая, с большими внимательными глазами вольной казачки, поверх светлых волос повязан сиреневый платок, чуть полноватые руки так и взлетают, подтверждая движением каждое сказанное ею слово. А жизненная сила так и бьёт через край, словно из горячего гейзера. Так бы и стоял, наблюдая за этой красотой. А Рина всё время поглядывала на меня, успевая спорить с Потаповым, и взгляд её был слишком пристальным и любопытным, чтобы его не заметить.

Близко познакомились мы с Риной через две недели на воскресном чаепитии у Агея Тарасович Белова-Лазарчук, пожилого, но по-прежнему статного и крепкого как Ваагн врача местной амбулатории, доктора старой школы, и местного уроженца. Жену свою он похоронил ещё в гражданскую войну, когда на южном Дону свирепствовал сыпной тиф, детей не имел. Суровое, вытянутое лицо Агея Тарасовича имело немного грустное и удивлённое выражение, придаваемое ему асимметрией бровей: левая бровь была опущена вниз, нависая над глазом, правая – напротив, вздёрнута вверх. Он был природным казаком, учился в Казанском университете, а после смерти жены много поездил по стране. Биография его, особенно первых послереволюционных лет, была темна и запутана. Кто-то, например, парторг совхоза Ширяев, находил его не совсем благонадёжным, кто-то, как наш участковый, считал его слишком высокоумным, но мне он очень нравился: всегда, подтянутый, ироничный и неунывающий, он умел заворожить интересным рассказом, создать атмосферу тайны и удивить собеседника интересными медицинскими фактами. Белов-Багреев уже десять лет работал в местной амбулатории со старушкой-медсестрой Сулимовой, а жил одиноко в белёной казацкой хате с решётчатым палисадом и старым колодцем на заднем дворе. Чтобы его лекторский талант не пропадал даром, каждое воскресенье он приглашал на чай молодёжь и рассказывал о достижениях науки, устройстве человеческих органов, истории медицины и лекарственных травах. В тот день за его чайным столом оказались только мы с Октябриной, и сразу же ввязались в сложную научную дискуссию.

– Вторая сигнальная система, описанная академиком Павловым – орудие высшей ориентировки человека в окружающем мире и в самом себе. Это его слова!

Последнюю фразу доктор обратил напрямую к Рине, подозрительно прищурившуюся и качавшую головой. Она, хоть и уважала Агея Тарасовича, как врача, но всё время подозревала его в «религиозном» и «ненаучном» взгляде на вещи.

Агей Тарасович продолжал:

– Возьмём физиогномику. О ней многие судили как о шарлатанском учении, пока за дело не взялся киевский врач Иван Алексеевич Сикорский, выдающийся психиатр, обладавший уникальной способностью к наблюдению и обобщению фактов. Мне довелось у него учиться, потому я говорю о его превосходных умственных способностях без всякого преувеличения. Его физиогномика основана на знании анатомии мышц лица, теории о рефлекторном выражении эмоций и чувств через их сокращение. А ведь до него даже знаменитые учёные и врачи пытались построить теории, на основе которых можно определить характер человека и даже предсказать судьбу, исходя из формы носа, лба, ушей. Вот что могут означать, например, оттопыренные уши?

Я пожал плечами, а Рина, у которой, действительно, уши не плотно прилегали к голове, затрясла ногой под столом и ещё сильнее поджала губы.

– Ежели исходить из древнего восточного трактата «Фирасат», – с невинным видом продолжал доктор, – такие уши могут означать духовную одарённость человека, его способность к мистическим прозрениям. А буде у кого-то большие, мясистые мочки, то он человек сильный, щедрый, но очень импульсивный, совершающий множество необдуманных поступков, как хороших, так и плохих. А большой рот с пухлыми губами – признак чувственности.

– Представляю, – начал фантазировать я, – представляю себе такого человека с оттопыренными ушами, пухлыми губами и большими мочками одновременно!

– О, это гремучая смесь! – Затряс руками, изображая стихию, Агей Тарасович, – не дай нам Бог попасть в орбиту эдакого урагана: закрутит, завертит!

Рина, не в силах уже сдерживаться, покраснела и сердито заговорила:

– Агей Тарасович, это какое-то завиральное дело, мы же прямо взрослые люди, вот! Мы материалисты, марксисты до мозга и учёные, в конце всего, а потому категорически не можем в подобные заблуждения верить.

– Взрослые, – кивнул доктор и в уголках его глаз засветились весёлые огоньки, – и, что важно, учёные. Вот учёный Сикорский раскрыл психические и физиологические механизмы мимических и многих других стереотипных движений. И что мы видим в свете ярких лучей его теории? Баграт, например, постоянно нюхает чай в кружке, что выдаёт его волнение и любопытство. Что-то я такое затронул, что для него важно. А вы, Октябрина Георгиевна, всё время губы поджимаете, тем самым, создавая в мозгу очаг возбуждения, уравновешивающий ваши протест и недовольство моими словами.