Все званые на трапезу горожане уже выстроились в очередь с приглашениями на обед в собственном доме, имении, усадьбе. По умилительно-требовательным выражениям лиц хлопотливых хозяев было ясно, что отказа они не переживут, а порядок визитов сразу может нарушить сложившуюся в городе иерархию, приведя к обидам друг на друга. Епископ Тимофей предельно ясно увидел эту ситуацию и её последствия и немного растерялся, хотя виду не подал.
– Ну, держись, Владыко, – с завистливым сочувствием вздохнул себе в усы настоятель кафедрального собора протопоп Фёдор. По хорошей провинциальной привычке, в распорядке дня настоятеля всегда было время и для благочестивых наставлений, и для визитов вежливости к знатным особам, ну и, конечно, для хорошего обеда. Часто все три важных дела совмещались по одному адресу, что давало немалую экономию времени. Приезд епископа невольно перемещал настоятеля с первой позиции на вторую, делая его фигурой менее весомой. А с другой стороны, должность его превратилась теперь в более значимую. Настоятель кафедрального собора! Да таковых всего три человека на всю большую епархию с викариатствами, что сулило немалый почёт.
Михаил собрал приглашения в специальный ларец, подготовленный им заранее, отвечая каждому, что епископ никого не обидит и будет в молитве усердствовать за всех и вся. Архиерей же, сохраняя благодушную улыбку на лице, молился с великим внутренним напряжением, прося вразумления себе и мира в сердце каждого.
Сразу после утренней службы епископ Тимофей посетил дом местного магистра Арсения Александровича Бочарникова и благословил всех его щекастых детей-погодков числом то ли семь, то ли восемь. Там же ему предложен был обед, за которым присутствовали некоторые благородные особы и чиновники.
После этого епископ переехал на соседнюю улицу, где пил чай в обществе купца Прохора Васильевича Чаботырова и его семейства, а именно супруги Ларисы Нититичны и двух сыновей, Николая и Петра. Тут же за чаем, Прохор Васильевич погорился Тимофею, что болезнь проклятая одолела его доченьку Меланьюшку. Мастерица она, рукодельница, да испуг её взял, теперь из дома не выходит, исхудала вся. Росла Мелания до шестнадцати лет живая, впечатлительная, всё выдумывала про птиц и зверей, сказки да небылицы любила. А раз в деревне летом, спала она на сеновале с дочкой приказчика из поляков, Ядвигой и дочкой конюха Анчуткой. А Ядвига та полночи рассказывала страшные истории про драконью яму да краковскую старуху-колдунью, слышанные от бабки. А конокрады цыгане (ночь была тёмная, безлунная) забрались за лошадьми да заглянули на сеновал, вдруг, чем поживиться можно. Мелания крикнуть хотела, а её цыгане и припугнули: слово скажешь, смертью мучительной умрёшь. А Ядвижка с Анчуткой, что с ней были, те даже не проснулась.
Епископ в задумчивости помолчал немного, а потом велел показать ему девушку. В небольшой комнате за вышиванием сидела миловидная, но очень бледная, высокая и широкая в кости девушка, как две капли воды похожая на купчиху Чаботырову. Она бросила нитки, вскинула руки, заслоняясь от гостей, и втянула голову в плечи. Епископ Тимофей осторожно положил правую руку ей на голову и, вновь помедлив слегка, сказал купцу:
– Я завтра опять приеду, помолимся вместе, а там, как Бог управит.
И тут же отдал распоряжение келейнику:
– Готовь с утра молебен с крестом и водосвятием!
После прощания с семьёй купца епископ с келейником пешком прошли полквартала и остановились возле аптеки Льва Даниловича Теплоструева. Незаметно для себя самого Тимофей стремился в это царство склянок, ступок, порошков, тинктур и декоктов. Мир аптеки незримо соседствовал с миром далёкого детства, помогал воскресить в памяти усопших родителей и напоминал о весёлом и беззаботном времени, проведённом в отчем доме.
Внутри аптеки, у широкой стеклянной витрины застыл Илья с большой бутылью кипячёной воды в руках и, не веря своим глазам, взирал на шествие епископа с келейником. Сообразив, наконец, что гости направляются прямо к его витрине, он сорвался с места и побежал предупреждать отца, расплёскивая воду по полу.
Открыв дверь внутрь помещения, Тимофей на секунду задержал дыхание и только потом вдохнул полной грудью насыщенный, благовонный воздух аптеки. Вместе с запахами трав, спирта, горелого дерева и щёлока нахлынули образы улыбчивой матери и вечно спешащего отца, в переднике из белого холста и круглых очках. Его руки, изъеденные кислотой и многократно обожжённые кипятком, держат большую книгу для записей с деревянными переплётными крышками и кожаным корешком. И вот-вот отец позовёт Тишу, чтобы дать очередное поручение: отнести готовый заказ или слазить на чердак за пучками сухих лекарственных травами, многие из которых которые они с матерью и братом собирали своими руками…
– Вот так и живём, я да Илюша. Посетителей много – врача-то в городе нет, только старый военный фельдшер Мур, да он ослеп совсем, – рассказывал Лев Данилович, проводя епископа и его келейника по аптеке, показывая своё хозяйство.
Небольшой приёмный зал с прилавком и парой скамеек у стен, рецептурная комната с чистым столом, на нём три агатовые ступки разных размеров и медные весы. Большой вращающийся шкаф для лекарственных веществ с белыми фарфоровыми штанглазами на полках. Епископ взял наугад один из них и прочитал вслух надпись на нём, покачав головой:
–
S
apo jalapinus. Какая редкость!
Вот материальная комната с запасами трав, порошков и жидкостей. Всё в порядке, всё аккуратно подписано, развешано и разложено: душа радуется. В комнате провизора накрыли чай для гостей. Михаил, выпивший у Чаботырова семь чашек китайского чая с пирогами, тем не менее, с удовольствием сел за стол. Тимофей, по своему обычаю, никогда не допивал и одной чашки.
– Я сам учился в Киеве, в казённой аптеке у Лютберта Шульце. Все ученики звали его херр Лютый, – рассказывал Лев Данилович. – Ох, и правда, лют бывал этот лощёный фрайбургский господин. Колачивал крепко слуг и учеников своей ореховой тростью. Чуть что не так, хвать по спине или по рукам с криком: «Фауле шмахтер, доннерветтер!» Меня он прозвал «Штумпер», что по-ихнему «халтурщик». Надо сказать, бранных выражений немецких я знаю теперь несколько дюжин, ибо ругался наш лютый хозяин только на родном наречии, а поскольку он почти всегда был не в духе, то ругался часто и вместе с наукой провизорской я и это учение накрепко усвоил.
Лев Данилович ещё подлил гостям необыкновенного душистого травяного чая из глиняного запарника. Епископ поводил носом и сказал:
– Дай угадаю… Тимус, мента, оцимум и что-то ещё. Неужели, нелюмбо?
– Всё точно, и лотоса я немного добавил, – развёл руками Теплоструев. Михаил с гордостью покосился на аптекаря: вот таков наш епископ!
Лев Данилович продолжил рассказ:
– Сдал я в девятнадцать лет экзамен на должность гезеля и забрали меня в войска году в 1740-м, в полевую аптеку. Четыре года на юге служил. Но война с Турцией уже год как закончилась, следовательно, боёв и тяжёлых раненых я не видел. Были поносы, отравления, натёртые ноги, падения с лошадей, вши да парша. Всё что в обычной жизни и необходимо знать. А экзамен на провизора я сдал в Москве в сорок шестом, где и женился в тот же год на Ольге Васильевне. Потом переехал в отцовский дом в Зарецк, где по разрешению аптечного приказа открыл свою аптеку. Потом и Илюша родился, в 1753 году, а больше Бог нам с Олюшкой детей не дал. А три года назад она умерла.
Епископ после чая вновь вышел в приёмный зал, огляделся и встал за прилавок, положил руки на шершавое дерево и вновь задумался о чём-то далёком. Потом подвигал левой рукой деревянную коробку с дешёвым немецким кнастером, поверх которой аккуратной рукой Теплоструева были уложены ровно нарезанные листки. Из них вертелись кулёчки, в которые и насыпался табак после взвешивания.
Странно смотрелся епископ в своей мантии, низком клобуке, надвинутом на брови и панагии среди аптечных склянок и бутылок. Но сам он этого не замечал, погружённый в воспоминания.
