– Немощи, леность и неразумие довлеют мя, – в тон вопрошавшему ответствовал хозяин. – В общем, вашими молитвами, отец игумен. А вы как поживаете? Что паства? Внемлет ли слову?

– Пастырское слово не должно быть сурово, – уклончиво ответил Нижнегузновский настоятель.

В приоткрытую дверь выглянуло растерянное лицо монахини Мартирии.

– Что, матушка? – поинтересовался Вассиан.

– Батюшка, тут Ленка из областного центра, та, что в детсаде работает, приехала!

– Она же вчера была? – непритворно удивился игумен.

– Я ей то же и сказала. Зачем, говорю, двести вёрст отмахала? А она говорит: “Со своими людьми чаю попить!”

– Что? – не понял Вассиан. И вдруг залился свежим, живым смехом.

– Чаю попить? – сделал комичное лицо Тит.

– Чаю попить! – широко улыбаясь, вторил ему Вассиан.

Отсмеявшись, игумены понимающе взглянули друг на друга, ощутив некое единение. Битва на время перешла в подспудную, подковёрную форму.

– Напои чаем, благослови конфетами и выпроводи, – резюмировал Вассиан и вновь изобразил полное внимание к собеседнику.

Отец Тит сидел на стуле неровно, размахивал левой рукой в разговоре (в правой руке держал то чашку, то сушку). Был он возраста самого цветущего, не то тридцати пяти лет, не то сорока двух. В игумене Вассиане он видел конкурента и собрата одновременно и ревновал к его популярности в столь юном для духовного руководства возрасте.

– Очень востребовано сейчас руководство в семейной жизни, – держа чашку на весу, продолжил Тит. – Но для того, чтобы погрузиться во мрак души грешника, а семейная жизнь зело удобосогрешительна, необходимо самому заглянуть за черту добронравия и целомудрия, на время отречься от всего… этического, что ли. Или же стать как бы в стороне и непредвзято оценить, что есть добро, что зло. А инде следует и малый шаг за эту грань сделать самому, дабы и предмет наших рассуждений был ближе и не выглядел столь абстрактно. Авраам, праотец наш, перешёл все границы разумного, занёс смертоносную свою руку над сыном, а в итоге прав оказался. Люди же немощны, на исповеди вольно или невольно утаивают свои грехи, гнусные поступки, покрываются во след ложным стыдом, чем и усугубляют нечестие. Что я должен сделать, как опытный духовник и добрый пастырь? Растворить грань между своим сознанием и разумом пасомого и, отринув сомнения, кинутся в пучину беззакония с протянутой для спасения рукой…

Тит отпил травяного настоя с добавлением мандариновых шкурок из большой деревенской чашки и потянулся за аппетитным домашним бубликом, отливавшим на блюде румяным боком и благоухавшим свежестью выпечки. Тит зал, что он гораздо сильнее в области теоретических рассуждений, что преуспел в догматическом богословии и философии (всё-таки, семинарию окончил, хоть и заочно) и пытался перетянуть беседу на эту поляну. В знании живой жизни, умении вести хозяйство, остроумии, простоте обхождения с людьми он был гораздо слабее Вассиана и, подспудно осознавая это, избегал непростых для себя тем. Да и бубликов таких у него не было.

– Да, раствориться, – продолжил гость с достоинством. – Это сложный приём, доступный только опытным духовникам. Но такая исповедь наиболее очищающая, наиболее точная и действенная. Результаты её по силе почти равны тем, что получаем мы при проведении древнего чина отчитки, сиречь изгнания злых духов.

– Каким же грехам, отец игумен, вы уделяете наибольшее внимание? Что наипаче тяготит вашего пасомого? – вопросил Вассиан.

– Мнится мне, что такова есть страсть блудная. Вот в мытарствах Феодоры…

– Феодоры, отец игумен? – Заулыбался хозяин.

– Ладно, без Феодоры. – Тит сбился от такого вопроса, поскольку иронию уловил. – Но эта упомянутая страсть – всем страстям голова.

Гость замолчал, подбирая слова, хозяин же, пряча улыбку в бороде, смотрел на его замешательство.

– Блудная страсть – корень всех зол. И в семейной жизни мы видим поле непаханое, неоранное. Другие духовники как поступают? Венчался – не венчался. Как будто это индульгенция какая. Но именно в семейной жизни похоть и скоктания находят себе пристанище, укореняются и, сокрытыя от посторонних взоров, расцветают пышным цветом, яко крин сельный при благорастворении воздухов. И только опытный духовник, знающий врага в лицо, способен вытащить из глубин сокровенных на свет белый все потайные корешки и корешочки. Можно сказать, без преувеличения, но и не без некоего удовлетворения, что я нашёл ключик, открывающий жизнь семейную, крючочек для сих корешочков. И какие разверзаются бездны! Потянешь за одну малую страстишку блудную, а там… такое изумление испытываешь! И вот что удивительно. Грехи одни и те же, казалось бы, а как по-разному на них смотрят муж и жена. Самое же интересное, когда об одном и том же грехе вопрошаешь супругов раздельно. Это прямо мякотка! Вот, например, такой случай…

– Скажите, отец игумен, кто наиболее подвержен страсти сей: мужеский пол, али женский? – Перебил зарумянившегося рассказчика Вассиан.

– Тут сомнений быть не может, отец игумен, – уверенно ответил гость. – Женщина – по природе своей существо блудное, духом слабое, ко греху удобопреклонное. И потому, лечение болезни надо начинать как можно раньше! Чем моложе жена, тем лучше результат. Не закоснела она покамест в пороке, может ещё воспрянуть и исправиться. Идеальная ситуация, когда исправление начинается ещё до замужества. И духовник, действуя превентивно, если вы понимаете, в девичестве, так сказать…

– Тяжёл ваш труд, батюшка!

– Ох и тяжёл! – не чувствуя подвоха покачал головой Тит, сочувствуя сам себе. – Два года уже тружусь над составлением полного каталога всех страстей блудных, их видов, подвидов, способов и вариантов. Не только телесных, но и чувственных, проникающих в душу через око, ухо, а также и обоняние, и осязание, творимых во сне и мороке, воображении и мечтании.

– Отец игумен, так тяжёл труд сей, что отец Мартирий, приснопамятный старец, у которого я много лет келейничал, не дерзал за него браться и всех монахов от такого дела предостерегал. Белым попам, оно сподручнее в таком тонком вопросе разбираться, говорил он, да и то не всем.

– Так-то оно так, – не сдавался Тит. – Этот крест не каждому духовнику по силам, это точно. Но для того, кто пересёк грань, жертвуя собой за други своя, нет ничего невозможно.

В библиотеку через приоткрытую дверь вошёл толстый рыжий кот Боян и, дойдя в развалку до Вассиана, требовательно замяукал. Хозяин взял на руки кота, не способного уже запрыгнуть на стул от лишнего веса, и стал кормить маленькими кусочками сыра. Боян уютно замурлыкал, посматривая на тощего пришельца искоса. Этот нервный гость никогда не нравился Бояну. И пахло от него как-то странно.

– Чуть не похоронил его Великим постом, – вздохнул Вассиан, имея в виду своего рыжего кота.

– Что, соседские кошаки задрали? – со знанием дела поинтересовался Тит.

– Нет, обожрался, мученик, – умильно вздохнул хозяин, продолжая теребить за ухом рыжего толстяка. – Пожертвовал мне один доброхот тридцать четыре килограмма солёной сёмги. Отборное филе, жирное, нежное такое, как сливки. Какой-то у него там рыбный заводик, скумбрию делают – пальчики оближешь! Пожертвовал, мы и рады, многая лета. Рыбы три коробки, расходится медленно, опустили её в погреб. Мать Николая раздать хотела, да я не велел, всё же – подарок, что ж его налево-направо. Недели через две стала сёмга та чуть припахивать. Но мы не выбрасываем, гости какие бывают, угощаем. А Николая вышла раз к почтарке, да погреб не прикрыла. Боян, разбойник, залез туда и спрятался. Три дня его искали, а он, значит, пировал в одиночестве. Килограммов пять съел, окаянник. Витька его нашёл еле живым, когда грибы маринованные полез расставлять. Стонал наш Боян, как человек, на глазах слёзы, умирал почти, разве что исповеди не просил. Неделю его маслом оливковым отпаивали, еле подняли. Потом он бегонию с подоконника целиком съел, проблевался и вконец очухался, победная голова с усами.

Боян задремал, глухо урча и изредка потягиваясь то одной, то другой лапой. Они немного посидели в тишине, гость с удовольствием поедал бублики. Всё же, женская рука в доме нужна, подумалось ему. Беседа возобновилась, но текла вяло, и затрагивала самые общие темы: всеправославный собор, взносы в епархию и банкротство местного консервного завода, за внимание которого соперничали три окрестных прихода.