Трудовая книжка Джека Лондона (1876–1916), если бы такая существовала, могла бы читаться как конспект романа. Еще мальчишкой он зарабатывал на жизнь продавцом утренних и вечерних газет; в выходные расставлял кегли в кегельбане и прибирал в пивных; в четырнадцать работал на консервной фабрике; в пятнадцать браконьерствовал с «устричными пиратами», а затем ловил уже не устриц, а своих товарищей в составе калифорнийского рыбного патруля; в семнадцать нанялся матросом и бил котиков у восточных берегов России и Японии; в восемнадцать работал на фабрике по производству мешковины и канатов, гладильщиком в прачечной и кочегаром; поучаствовав в марше безработных на Вашингтон, посидел в тюрьме за бродяжничество; чтобы «не превратиться окончательно в рабочую скотину», по собственным словам, начал пописывать и публиковаться в газетах; после двадцати заразился «золотой лихорадкой»: золота не нашел и чуть не погиб, но в итоге приобрел такое знание тягот жизни и людей, не теряющих вкуса к ней, что в двадцать четыре года издал первую из полусотни написанных им книг, вскоре став одним из самых высокооплачиваемых американских писателей. В своих скитаниях по стране он всерьез увлекся социалистическими идеями, сделавшись вскоре их пропагандистом и «золотым пером» североамериканской Социалистической партии. Позднее товарищи по партии не простили ему ура-патриотических репортажей времен войны с Мексикой. Но гораздо хуже было то, что обладавший гигантским аппетитом к жизни и выдававший на-гора по тысяче слов в день писатель в конце концов надорвался и банально исписался. Его тошнило уже от работы на заказ от издателей, чтобы содержать свое ранчо, которое он попытался превратить в «идеальную ферму» – островок счастья для себя и своих близких. А в результате – алкоголизм, уремия и похожая на суицид смерть в сорокалетнем возрасте от передозировки морфия, а по сути – от перепроизводства, творческого истощения и тотального разочарования. Его судьба выглядит как тщетное предупреждение похожему на него отчаянному жизнелюбу и еще более успешному американскому писателю Хемингуэю. Однако одно дело – биографии, а другое – книги. Все имеет свою цену, и цена любимой миллионами читателей литературы одна из самых высоких.

Повести «Зов предков» и «Белый клык» Джек Лондон сочинил в начале лучшего периода своей жизни, находясь на пике творческой формы после всех житейских передряг. «В Клондайке я обрел себя», – признавался он позже. Собачья жизнь во всех смыслах, с которой на собственной шкуре он познакомился в глухомани полярной Аляски, сделалась его излюбленной темой и узнаваемым брендом для читателей всех стран. Фигурально выражаясь, он эту тему застолбил, и она стала для него тем золотом, которого он не нашел на приисках в верховьях Юкона. Жестокая правда жизни, сводящейся к выживанию в нечеловеческих условиях, и героический пафос преодоления трудностей на пределе возможностей особенно полюбились молодым читателям, и пуще всего – в России, особенно в Советской.

А между тем в повестях этих не все так просто, более того, у них диаметрально противоположный вектор. Один пес, перемещенный из южной Калифорнии на крайний север, дичает окончательно и становится вожаком волчьей стаи. Другой, напротив, пройдя через все мучения и издевательства, в конце концов постепенно одомашнивается, становясь из северного волка любимцем семьи на благословенном юге. Конечно, это сказки. Разумеется, не такие, как у сказочника Киплинга или анималиста Сетона-Томпсона. У Лондона хищный глаз художника, ему известна сила правильно употребленных слов, он обладает экстраординарным знанием условий собачьей и волчьей жизни, звериных повадок и человеческого поведения в экстремальных ситуациях. Однако звери, которые читать не умеют, нужны автору, чтобы сообщить людям нечто о них самих, а именно: о присутствующем в каждом человеке и генетически обусловленном зверином начале, которое писателя одновременно восхищает и ужасает. Вот в чем проблема, которая нам определенно «не по зубам», невзирая на все успехи цивилизации и поразительную историю доместикации и селекции прежде диких животных.

В ХХ веке появилась наука этология, изучающая поведение животных, и в книгах нобелевского лауреата Конрада Лоренца («Человек находит друга», «Об агрессии») стоит искать ключ к инстинктивному, социальному и индивидуальному поведению тех же собак и волков. Книги Лондона несколько о другом – они о солидарности и милосердии, предательстве и верности. Писатель искал общий психический знаменатель для поведения и переживаний людей и животных и находил его в своих литературных притчах. Немного романтических и предельно реалистических одновременно.

Игорь Клех

Темный еловый лес стоял, нахмурившись, по обоим берегам скованной льдом реки. Недавно пронесшийся ветер сорвал с деревьев белый покров инея, и они, черные, зловещие, клонились друг к другу в надвигающихся сумерках. Глубокое безмолвие царило вокруг. Весь этот край, лишенный признаков жизни с ее движением, был так пустынен и холоден, что дух, витающий над ним, нельзя было назвать даже духом скорби. Смех, но смех страшнее скорби, слышался здесь – смех безрадостный, точно улыбка сфинкса, смех, леденящий своим бездушием, как стужа. Это извечная мудрость – властная, вознесенная над миром – смеялась, видя тщету жизни, тщету борьбы. Это была глушь – дикая, оледеневшая до самого сердца Северная глушь.

И все же что-то живое двигалось в ней и бросало ей вызов. По замерзшей реке пробиралась упряжка ездовых собак. Взъерошенная шерсть их заиндевела на морозе, дыхание застывало в воздухе и кристаллами оседало на шкуре. Собаки были в кожаной упряжи, и кожаные постромки шли от нее к волочившимся сзади саням. Сани без полозьев, из толстой березовой коры, всей поверхностью ложились на снег. Передок их был загнут кверху, как свиток, чтобы приминать мягкие снежные волны, встававшие им навстречу. На санях стоял крепко притороченный узкий, продолговатый ящик. Были там и другие вещи: одежда, топор, кофейник, сковорода; но прежде всего бросался в глаза узкий продолговатый ящик, занимавший большую часть саней.

Впереди собак на широких лыжах с трудом ступал человек. За санями шел второй. На санях, в ящике, лежал третий, для которого с земными трудами было покончено, ибо Северная глушь одолела, сломила его, так что он не мог больше ни двигаться, ни бороться. Северная глушь не любит движения. Она ополчается на жизнь, ибо жизнь есть движение, а Северная глушь стремится остановить все то, что движется. Она замораживает воду, чтобы задержать ее бег к морю; она высасывает соки из дерева, и его могучее сердце коченеет от стужи; но с особенной яростью и жестокостью Северная глушь ломает упорство человека, потому что человек – самое мятежное существо в мире, потому что человек всегда восстает против ее воли, согласно которой всякое движение в конце концов должно прекратиться.

И все-таки впереди и сзади саней шли два бесстрашных и непокорных человека, еще не расставшиеся с жизнью. Их одежда была сшита из меха и мягкой дубленой кожи. Ресницы, щеки и губы у них так обледенели от застывающего на воздухе дыхания, что под ледяной коркой не было видно лица. Это придавало им вид каких-то призрачных масок, могильщиков из потустороннего мира, совершающих погребение призрака. Но это были не призрачные маски, а люди, проникшие в страну скорби, насмешки и безмолвия, смельчаки, вложившие все свои жалкие силы в дерзкий замысел и задумавшие потягаться с могуществом мира, столь же далекого, пустынного и чуждого им, как и необъятное пространство космоса.