Я смотрю, как он надевает шляпу, и затем его взгляд скользит по восторженной аудитории и останавливается на мне. Его довольная улыбка спадает, когда он видит мои неподвижные руки.

Несколько секунд спустя он выдохнул в микрофон финальное «спасибо» и захлопнул книгу, затем сложил свои бумаги и замер, ожидая окончания аплодисментов.

— Мы можем, наконец, уйти? – одёрнула я Руби.

Та отрицательно покачала головой.

— Сейчас время «Вопросов и ответов». Я должна поучаствовать. Хочу задать пару вопросов, и ещё купить его книгу.

Я закатила глаза. Надеюсь, Логан не видел этого (хотя мне казалось, что он просто сверлит меня взглядом после того, как я обделила его аплодисментами). Он в который раз закурил. Черт, как можно быть таким великолепным? Я отвлеклась от своих мыслей, ибо полились вопросы. Обернувшись, я увидела блондинку с галёрки.

— Спасибо вам, — сказала она, — замечательное чтение.

Логан одарил её лёгкой улыбкой. Девчушка прочистила горло. Мужчина ждал.

— Я просто хотела спросить, эм… Откуда вы черпаете вдохновение? – как только она договорила, то тут же передала микрофон дальше, потому что покраснела, как помидор. Логан оперся на трибуну и очень постарался не закатить глаза.

Он взял тайм-аут на раздумье. Насколько я знаю, это один из самых задаваемых вопросов и один из самых сложных. Он запускает руку в карман и вытягивает пачку сигарет, вынимает одну и закуривает. Я слежу за красными бликами на кончике сигареты, и, как и сотни других, жду ответа. Наконец, он выдыхает:

— Я начал трахаться в юности. Продолжил в зрелости. Вот мой секрет – я трахаюсь.

Все начали нервно посмеиваться, особенно парни. Наш колледж имел славную репутацию прогрессивного учебного заведения, но на деле ничем не отличался от своих собратьев, так что местные повесы действительно нервно хихикали.

— Если ты хочешь что-то написать, если тебе нужны идеи, ты должен войти в обычный мир… и трахаться. Я использую только это слово. И очень рекомендую этот способ. Не существует творчества без секса.

Его зелёные глаза вспыхнули, и он снова затянулся. Мне показалось, что он подмигнул мне, хотя это могло быть и игрой дыма его сигареты. Руби посмотрела сначала на меня, потом на Логана и взметнула руку вверх.

— Да-да? — ответил Логан, указывая на неё.

— Моя подруга — девственница, но она прекрасный художник. Так что же, вы считаете, она никогда не является по-настоящему творцом?

Какого черта?

— Руби! — вскрикнула я. Все обернулись. Сдала сама себя с потрохами.

Глаза Логана заплясали. С меня на неё, с неё на зал, с зала — на меня. Он хмыкнул. Я услышала шепотки позади.

— Вы правы, — произнес он, — она никогда не была настоящим творцом.

Ну вот же! Я же говорила, что он мудак.

О’Шейн бросил на меня последний взгляд и переключился на следующего оратора. Я даже не смогла сказать, что Руби соврала!

— Зачем ты это сделала? Ты подставила меня! Я не девственница.

Она весело улыбнулась.

— Два месяца я выслушивала, что у тебя уже Бог знает сколько времени, не было свиданий. А теперь половина аудитории просто ест тебя глазами! Я оказала тебе услугу.

Скрестив руки на груди, я ответила:

— Давление на жалость — часть творческого процесса.

Стоило мне посмотреть на зал, как я замеила, что половина ребят, сидящих возле нас, наблюдают за мной. Однако, это не мешает мне следующие двадцать минут злиться на подругу.

Когда время «Вопроса и ответа» закончилось, Логан обратил свой последний ответ на меня.

— Вернёмся к ситуации с девственностью, — сказал он. Мне захотелось провалиться сквозь землю, придумывая план мести для Руби.

— Если вы держитесь подальше от мира, зовете это «девственность», вы никогда не уловите смысла, пока не почувствуете. Вы снижаете порог боли и поднимаете уровень комфорта. Без боли и страданий не будет искусства. Никакой жизни. Не бойтесь той откровенности, с которой я говорю с вами. Вы закончите колледж, войдёте в обычный мир и…

Он умолк, но за него продолжили несколько парней, хором сказав:

— …будете трахаться!

— Вот именно.

Логан подмигнул и зал снова взорвался аплодисментами. Я закатила глаза и из последних сил попробовала сдержаться от мата, но, признаю, что он прав. Он знает кое-что о творческом процессе. Но этот заносчивый хрен ходит вокруг да около.

Ну и что, что он знаменит? Ну и что, что он чертовски хорош?

Глава 2

Вместе с толпой любителей литературы нашего колледжа мы оказываемся в холле, где организован фуршет. Руби оказалась права. Солгав, что я девственница, она сделала меня популярной. Я никогда не получала столько предложений составить компанию. Отклонив их все, я взяла бокал с вином и подошла к столу с закусками.

Я выбрала смои любимые канапе — кусочки сыра с соленьями (помидоры-черри, корнишоны, кусочки сельдерея). Они напоминают мне о коктейльных вечеринках у родителей, которые я всегда ненавидела. Я смотрю на тарелку с корнишонами и задумалась, смогла бы я их нарисовать, и влияет ли их размер и внешний вид на их вкус. В поле моего сосредоточенного созерцания вторглись длинные тонкие пальцы со следами никотина, чтобы выбрать морковь в соседней тарелке. Я чувствую запах сигаретного дыма. Хмурый О’Шейн стоит рядом, кривя губы, являющиеся единственной мягкой частью на его небритом бескомпромиссном лице.

— Почему вы не аплодировали? — Его зеленые глаза впились в мое лицо.

Он застиг меня врасплох этим вопросом, не говоря уже о его взгляде и близости. Я быстро отвела глаза в сторону и снова сосредоточилась на корнишонах, чувствуя, как моя спина становится влажной от волнения. Я не ожидала этого. Не зная как реагировать, просто пожала плечами:

— Не думала, что вы заметите.

— Конечно, заметил. Я же писатель. — Он продолжил внимательно смотреть на меня.

Я стараюсь собраться с мыслями.

— Кого беспокоит одна нехлопающая рука, когда аплодируют сотни рук?

— Две руки, — поправляет он. — Меня заботит. — И он со злостью откусывает морковь.

Я немного отодвигаюсь от него. Его близость мешает мне мыслить ясно. Но он снова приближается, взяв канапе с сельдереем.

— Это действительно было так ужасно? — Его тон становится мягче.

Я сбита с толку. Ему интересно, что я думаю? Почти сто человек аплодировали ему, почему бы не поговорить с ними?

Его взгляд становится спокойнее, а поза менее напряженной. Он ждет моего ответа. Похоже, ему действительно небезразлично мое мнение.

— В какой-то степени я нашла ваше произведение интересным и проницательным.

— В какой-то степени? — повторяет он.

Я вздыхаю и выкладывая всю правду:

— На самом деле я пришла сюда с подругой. Это она помешана на литературе и писателях. Мне же литература не интересна.

— Вы не должны говорить об этом вслух. Это звучит глупо.

Я поднимаю брови. Да неужели? Он считает меня глупой?

— По крайней мере, в отличие от этой толпы, я не льщу вам.

Он рассмеялся, его явно позабавили мои слова.

— Разве вы не знаете, что мы, писатели, зависим от подхалимов и девственных принципов?

Я хмурюсь и накалываю на зубочистку перец с оливкой.

— Это в продолжение темы девственности, о которой говорила девушка, сидящая рядом с вами, — продолжил он.

— Моя подруга ошиблась.

— В том, что ты девственница или художник?

Мои плечи напряглись.

— Вы ясно дали понять, что для вас эти две вещи несовместимы.

— Значит, вы оскорблены тем, что все говорят о «трахе»? — Он наклоняется ко мне и продолжает шепотом. — Это был спектакль. Я играл роль писателя, и вы единственная это поняли. Я видел это в ваших глазах.

Я в недоумении.

— Зачем играть? Почему нельзя быть просто собой? — шепчу я. От его голоса по моей коже бежит тепло, исходящее от него. Мы стоим так близко, что со стороны, должно быть, кажется, будто мы делимся страшной тайной.