Двухлетняя Саша вторгалась в жизнь взрослой сестры, всерьез занимавшейся рисованием. Татьяна записала: «Папа сейчас присылал малышей спрашивать у нас, чтобы мы сказали три своих желания. Я немедленно ответила: „Хорошо рисовать, иметь большую комнату и хорошего мужа“. Маша ничего не ответила. Но я забыла, что последнее желание исключает два первых: хороший муж будет мешать заниматься и займет мою большую комнату. Папа сказал, что у него только два желания: чтобы он всех любил и чтобы его все любили. Мишка на это сказал, что его и так все любят. Но он так мило и трогательно это сказал, что умилил папá и всех нас. Славный Мишка! Он и Саша очень мне милы, и часто утешают меня, но и мешают. Саша сегодня просидела долго у меня в комнате, и я не прогнала ее потому, что, как всегда в таких случаях, рассудила, что ее огорчение важнее, чем то, что я пропущу час или два занятий. Как дедушка Ге[41] говорит: „человек важнее всего на свете“, потому и Саша важнее, чем моя перспектива»[42].
Татьяне пришлось откликнуться на безотлагательный запрос ребенка, которым родители мало интересовались. Она писала для самой себя: «Меня часто упрекают в том, что я ничего не делаю. Я думаю, что трудно что-нибудь последовательно делать, когда хочешь жить для других и не хочешь никого огорчать. Например, Сашка меня увидит и просит с ней посидеть; если я уйду – она ревет. Я думаю, что важнее, чтобы она не ревела, чем чтобы я выучила главу перспективы. И тысячи вещей в этом роде. Я не говорю о себе. Это правда, что я ленива и живу далеко не так, чтобы никого не огорчать. Но человек, желающий жить так, не может иметь никакого определенного занятия, а должен жить, следя за тем, кому он больше всех нужен, и помогать тому»[43]. Младшим: братику Мише и сестренке Саше – она была нужна. И Татьяна записывала и с грустью, и с радостью: «Моя комната сделалась излюбленным местом во время рекреации малышей, и Сашка часто ходит. Идет и с половины лестницы кричит: „Татьяна Львовна, я к вам иду!“»[44].
Так и сложилась длинная семейная история, в ней сошлось разное: с одной стороны – узнаваемое и трогательное, с другой – единичное и неожиданное. Эта история перекликалась с замеченным автором романа «Анна Каренина»: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему»[45].
Все дети Толстых получали хорошее домашнее образование. Молодая Софья Андреевна занималась с первыми детьми музыкой, радовалась успехам Сережи и Тани, успешно осваивавших французский язык. Английский они схватывали на лету в непосредственном общении с нянями-англичанками. Последнее касалось и трехлетней дочери, о которой Софья Андреевна заметила: «маленькая Маша даже другого языка не знала и едва понимала русский»[46]. Родители учили детей русскому и французскому, греческому и латинскому языкам, арифметике. «Мы учились: мальчики – шести, а я – пяти языкам, музыке, рисованию, истории, географии, математике, Закону Божьему», – отметила через годы Татьяна Львовна. Для детей приглашали гувернеров и гувернанток, учителей. «В доме жило не менее пяти воспитателей и преподавателей, и столько же приезжало на уроки (в том числе и священник)»[47], – писала она. В 1877 году, к примеру, у старших детей появился русский учитель Василий Иванович Алексеев, очень хороший математик[48], о котором Татьяна Толстая говорила, что ей никто другой «не дал в смысле общего образования и развития так много», как он.
Описывая весну 1879 года, Софья Андреевна вспоминала про совместные с мужем усилия для решения различных проблем, связанных с ростом семьи: «Желание увеличить для семьи состояние проглядывало во всех делах Льва Николаевича. Детей было уже шесть, и я была беременна седьмым. Роскоши мы никакой в доме и наших общих привычках не допускали. Одевались и одевали детей очень просто; ели также очень просто, и самый большой расход был на воспитание детей. Но и тут мы долго, а я всю жизнь сама многому учила, и постоянно оба что-нибудь работали, каждый в своей области»[49].
У каждого ребенка была своя история ученичества. В 1880 году «маленькой Маше было 9 лет, и она была болезненная, худенькая девочка, но шаловливая, живая и подчас трудная, так как училась плохо»[50]. Однажды мать даже назвала ее сорванцом. Девятилетняя же Саша была другой, включившись в семейную традицию писать друг другу письма, она сообщила брату Льву: «Ко мне очень привязался сын Ивана-лакея, ему полтора года, и я с ним часто играю. Я много читаю, рубила с поденными капусту и играю одна на фортепиано»[51]. Татьяна писала тому же Льву в декабре 1895 года, что одиннадцатилетняя «Саша ходит толстая, добрая и близорукая снаружи и изнутри. Очень много учится, и с большим удовольствием»[52].
Таня Толстая. 1878
Таня начала рисовать в девять лет. Об этом событии она же спустя годы написала: «Толчком к этому послужил приезд художника Крамского, которому был заказан портрет папá Третьяковым, владельцем картинной галереи в Москве. 〈…〉 Я с огромным любопытством следила за его работой. Я никогда прежде не видала работы масляными красками, и меня занимало, как Крамской на палитре мешал краски и потом клал кистью мазки на холст и как вдруг на холсте появлялось лицо, как живое. Вот и глаза папá – серые, серьезные и внимательные, как настоящие его глаза. Какое чудо!»[53]
Начались ученические годы, сначала отец взял для нее учителя рисования из Тульского реального училища. Любопытно, что довольно рано Татьяна (ей было всего пятнадцать лет) обозначила две коллизии, сопровождающие ее любовь к рисованию: «Я рисую очень мало, потому что мне скучно учиться рисовать, мне все хочется, чтобы вдруг я умела отлично рисовать» и «знаю: из меня артистки никогда не выйдет, потому что у меня нет терпенья»[54].
В 1881 году, когда семья переехала жить в Москву, Толстой обратился к художнику В. Г. Перову и отвел дочь в Училище живописи, ваяния и зодчества на Мясницкой. Однажды, в ноябре 1882 года, он сам пошел искать натурщика для Тани, нашел его в кабаке и привел в училище. Потом он еще не раз приходил сюда. Несколько месяцев учителем Татьяны Толстой был В. Г. Перов, затем И. М. Прянишников.
В дневнике молодой Татьяны тема творчества сквозная. 29 мая 1882 года она пометила: «Моя живопись спасительная меня всегда может всю поглотить. Конечно, и для этого в Москве лучше: в мою милую Школу ездишь как-то точно по обязанности, а дома – хочу рисую, хочу нет, и заставить себя сесть за работу труднее. Зато уж когда замалюю, то все забываю. Что бы я без живописи делала? О чем бы я думала? Целый день я говорю со всеми, смотрю на все, а сама думаю: „Вот здесь кобальт с неаполитанской; а как бы я этот блик сделала?“ – и т. п.»[55].
В конце 1882 года она успешно сдала экзамен, получив второй номер за этюд. «Если бы я много работала, – записала юная художница, – я уверена, что я могла бы хорошо рисовать и писать, – меня Бог способностями не обидел»[56].
