— Гороно, знаю, но при чем…

— …народом. Ты был всегда слишком неустойчив в моральном отношении… вообще трудный ученик. Мы не сумели… или не успели закончить твое воспитание, когда выпустили тебя из этих стен. Мы устроили тебя в ремесленное училище… На этом я могла бы о тебе забыть. Однако я до сих пор интересуюсь твоей судьбой. Я считаю, что ты еще должен воспитываться в коллективе, и отец, преступник, свел бы это воспитание на нет. Вот почему я посоветовала ему подождать с перепиской.

— Но вы ответили за меня… будто я не хочу знать своего отца!

— Нет. Этого я не писала. Но твой отец почему-то решил, что ты не хочешь иметь с ним ничего общего.

— Вы нечестно поступили с ним и со мной! Но вы этого даже и не понимаете, — сказал я, сдерживая ярость. — Кстати, в чем вы видите мою моральную неустойчивость?

— Ты всегда чуждался коллектива.

— Какая ерунда!

— Но ты всегда упорно уединялся…

— Просто я любил читать, а мне мешали.

— А потом, помнишь… насчет отдельной комнаты?

— Ну и что?

Конечно, я помнил эту историю. В школе нам дали сочинение на тему "Моя мечта". Кто написал, что мечтает стать космонавтом, кто — капитаном или летчиком. Только одна девочка написала, что она хочет стать зубным врачом, да мой друг Пашка хотел стать лесником (и стал им). Я ни за что не признался бы в своей мечте. Профессию я тогда еще себе не выбрал — сам не знал, кем мне хочется быть. Но, сколько я себя помню, у меня было только одно желание, одна мечта: чтоб вдруг нашелся мой отец! С этой мыслью я просыпался, с нею засыпал, потому так был рассеян на уроках. Сколько раз я представлял себе этот потрясающий момент. Вдруг меня вызывают: Нестеров, иди — приехал твой отец! И я бегу стремглав по лестнице…

Разве я мог писать о самом дорогом в школьном сочинении? К тому же я был зол, устал от казарменной обстановки.

Взял да и написал, что мечтаю иметь отдельную комнату, которую я бы обставил, как хотел, и не пустил бы на порог, кто мне не по душе.

Преподавательница русского языка пришла в ужас от такой убогой мечты, позвонила Пелагее Спиридоновне, та восприняла это как укор своей воспитательной системе, и… в общем, была целая конференция по поводу моего индивидуализма. Выступали больше девчонки и все сравнивали меня с каким-то англичанином, который сказал: "мой дом — моя крепость".

Долго мне припоминали эту мою отдельную комнату. Как видите, не забыли и до сих пор. Странно! Та же Пелагея Спиридоновна весьма настойчиво хлопотала об отдельной секции. Хорошо помню, как она сияла и как все ее поздравляли, когда она наконец приехала в эту самую секцию.

И вот из-за этой истории Пелагея Спиридоновна сочла меня «неустойчивым» и не рискнула передать письмо отца, освободившегося из заключения.

— За что он сидел? — спросил я угрюмо.

Пелагея Спиридоновна, долго щурясь, смотрела на меня, видимо, колебалась…

— Твой отец был судим за убийство… — произнесла она как-то неуверенно и отвела глаза от моего лица. Я понял, что она сказала не все, но это было уже неважно.

Я долго молчал.

— Выпей воды, Нестеров! — почти мягко посоветовала она и сама налила воды из графина. Мне послышалась в ее тоне торжествующая нотка. Не то чтобы заведующая злорадствовала, но как будто хотела сказать: "Ты видишь теперь, я была права!"

— И все-таки вы не имели права решать за меня! — зло выкрикнул я, жестом отстраняя стакан с водой. Пот заливал мне глаза, и я вытер его ладонью. — Где письмо моего отца?

Поджав губы, она полезла в стол и сразу достала пачку писем.

— Мы переписывались, — пояснила она неохотно. — Я сообщала о твоих успехах на работе. Можешь взять эти письма. И… можешь обжаловать мои действия!

Пелагея Спиридоновна подробно растолковала, куда я могу на нее жаловаться. Я только махнул рукой и старательно спрятал в карман письма. Руки мои дрожали.

— Нестеров, — начала она с непохожей на нее нерешительностью, — объясни мне, почему ты так меня ненавидел? Ты не будешь отрицать…

— Вы хотите знать?

— Да.

— Хорошо, я скажу, прежде чем уйти навсегда. Когда я был маленьким, я не любил вас за то, что боялся вас — вы всегда были сухой, педантичной. Все ребята считали вас злой и боялись…

— Я… злая? Я была строгой ради вашего блага.

— Когда я подрос и стал размышлять… я стал вас ненавидеть.

— За что?

— За то, что вы хотели сделать нас всех одинаковыми. Изо дня в день вы употребляли всю вашу энергию, силу воли и власть на то, чтобы сделать детей, вверенных вам, копиями друг друга. Копиями выдуманного вами некоего хорошего мальчика. Вы хотели нас отштамповать! Это было очень страшно, и я противился изо всех сил и, сколько мог, учил других ребят противиться этому.

— Ты ненормален, Нестеров. Советую тебе обратиться к врачу.

— Раз не похож на вас, значит, какая-то ненормальность, да? Таких воспитателей, как вы, на километр не надо бы допускать к детям. Вы же считаете, что коммунизм — это общество, где все будут одинаково мыслить, одинаково поступать. Так оболгать коммунизм! Нет, Пелагея Спиридоновна, коммунизм — это общество, где один будет не похож на другого. Расцвет индивидуальности человека. Никто не будет бояться поступать, как он хочет…

— …вплоть до убийства?

Я игнорировал ее подлый выпад и закончил пылко, но не особенно умно:

— А таких, как вы, сошлют на какой-нибудь остров, и там воспитывайте друг друга — ханжи, догматики, бюрократы! Библиотек у вас не будет, вы же в глубине души не любите писателей. Вам будут посылать только газеты, чтобы вы знали, какого мнения держаться на данном этапе…

Повторяю, моя заключительная тирада была просто глупой, слишком уж я разошелся, но она окончательно взбесила Пелагею Спиридоновну. Она побагровела и, вскочив со стула, грозно указала на дверь:

— Вон отсюда!

Я раскланялся и ушел, по-мальчишески довольный, что взбесил ее.

Ехал я в цельнометаллическом вагоне. Никогда не представлял, что Сибирь такая огромная: день за днем мчался скорый поезд, а Сибири не было конца и края.

Попутчики были хорошие люди, сибиряки, только одна бабка очень надоедала: кто родители, да где жил, где учился. А как сказал, что детдомовский, так она сразу стала запирать чемодан. Наверное, думает, что все детдомовские жулики и воры.

Мне все хотелось подумать, а попутчики, как назло, собрались на диво словоохотливые. Хорошо, хоть спать рано ложились: в десять часов вечера все в вагоне уже спали. Только в радио что-то хрипело, а в одиннадцать и радио выключали.

Вагон бросало и качало, колеса стучали, тонкие перегородки дрожали, за окном стремительно проносились столбы, кружилась темная тайга, а я лежал на верхней полке и думал, думал…

Было о чем поразмыслить!.. Ведь я ехал к отцу, которого никогда не видел. То есть видел его, когда я был ребенком, но ничего не помнил. Может, мой отец и не преступник совсем, а убил нечаянно. В драке, например. Выпил и подрался. Он же не профессор какой-нибудь. Вполне мог выпить на празднике, подраться спьяна и, не рассчитав удара, убить человека.

Начальник гидростроя пишет, что моего отца там все уважают. Кто бы стал уважать настоящего преступника? Значит, нечаянно. Случилась беда.

Я никак не мог представить своего отца… Какой он из себя? Похож ли я на него? Я парень высокий, широкоплечий, глаза серые, волосы русые, а он? Что он за человек? Его тоже зовут Михаил Нестеров… Ведь я Михаил Михайлович. Два Михаила Нестерова — он и я… как странно. Он дал мне жизнь, но воспитали меня другие. Что во мне от него? Что от тех коллективов, в которых я был? И что во мне — мое, которое я сам в себе воспитал?

"Хотелось бы знать, что ты за человек", — писал Сперанский. А я и сам еще не знал, что я за человек. Товарищи всегда меня любили, начальство по работе выделяло. В мостоотряде многие были даже огорчены, что я уезжаю. Особенно добрый старик Иван Матвеич. У него сын погиб на фронте, в моем возрасте, и он ко мне искренне привязался. Я к нему тоже! Но учителя меня не очень любили… Мне кажется, они считали меня сложнее, чем я был на самом деле, и, не поняв, недолюбливали, хотя я не был озорным, никогда не нарушал дисциплины, аккуратно готовил уроки.