Антонина Андерсон ждала 50 лет, пока Цин возвратится к месту её смерти. Его средства позволяли ему ждать бесконечно. Ежедневно, когда наступает прилив, он садится в лодку и плывёт к выходу из бухты. Проходит время, время года меняется, и он не теряет надежды, что море тоже меняется. Ла-Пас находится в 12000-тысячах футов над морем; повыше и почти не дышится. Там ламы, индейцы, сухие плато, бесконечные снегопады, призрачные города, орлы, а внизу, в долинах тропик, бродяги искали золото и огромных бабочек, летающих над цветами. У Шона была мечта о Ла-Пасе, столице Боливии. Он бредил этим ночами на протяжении пары лет, когда был в концлагере Торенберг, в Германии. И когда его освободили американские военные, ему казалось, что он попал в иной мир. Он стал упорно сражаться за получение боливийской визы, как настоящий мечтатель. Шон умел шить и поэтому имел профессию портного из польского города Лодзи. В его семье шили из поколения в поколение. Шон обосновался в Ла-Пасе и спустя пару лет упорного труда сумел подняться на ноги и открыл скромную мастерскую с громким названием: ≪Шон, портной Парижа≫. Заказы мгновенно пошли, и в скором времени ему необходим был помощник. Это было нелегко, ведь искусное умение владеть иглой — экзотическое индейское ремесло Анд. Много времени Шон проводил, стараясь обучить приходящих, но невозможно было сказать, что их сотрудничество приносило плоды.

Спустя пару попыток Шон забросил это и остался один среди объёмных заказов и материалов. Проблема Шона разрешилась внезапной встречей, будто была отправлена ему судьбой, благоволящей к нему с того момента, как из 300000 польских евреев он был одним из некоторых уцелевших. Мастерская Шона находилась на горе, с которой просматривался целый город, и караваны лам с рассвета до темна проходили под окнами мастерской. Правители города, стремясь сделать столицу современной, выпустили указ, который запрещал ламам появляться на улицах города, но поскольку эти животные — единственное средство передвижения по холмистым дорогам, то их вереницы, уходящие с первым рассветом из города с грузом, надолго будут простым явлением для такой южноамериканской страны. По утрам, идя в магазин, Шон пересекался с такими караванами.

Ему нравились ламы, хотя и не понимал, почему. Возможно, потому, что их не было в Германии.

20 или 30 там, которые несли груз, иногда превышающий их собственный вес, сопровождались 2-мя или 3-мя индейцами. Как-то, снова встретив их там, Шон остановился рядом и вытянул к ним ладонь, намерившись погладить. Шон ни разу не тискал кошек либо собак, хотя их в Германии было много; никогда не наслаждался щебетанием птиц по той же причине: отсидка в концлагере наклала отпечаток на отношение Шона ко всему немецкому-либо связанному с Германией. Следом за караваном прошёл оборванец с палкой в руке.

Его лицо было жёлтым, изученным и Шону показалось, что ему оно знакомо. Было в нём нечто забытое, близкое, но и ужасное, возникшее в памяти. Шона накрыло необычным волнением, пока он смотрел на индейца. Его рот без зубов, добрый кареглазый взгляд, распахнутый в мир, как две раны, которые не зажили; длинный нос, кончик загнут вниз; на лице выражение непрекращающегося упрёка, будто полу вопрос или полу обвинение — идущего около ламы, накрыли Шона, когда он уже намерился развернуться спиной к каравану.

— Манюк! — Шон окликнул индейца. — Ты что тут забыл?

Не осознав, Шон проговорил фразы на родном языке. Тип, которого Шон позвал, отскочил, словно его ужалила оса и помчался подальше от дороги, а за ним бежал Шон.

Ламы застыли на миг, вскинули морды и продолжили путь.

Повернув за угол, Шон схватил типа за плечо и вынудил тормознуть. Это был Манюк. Шон убедился в этом и по внешности, и по его лицу, на котором застыло немое выражение.

— Манюк! Это ты! — заорал Шон на родном языке.

Манюк тряхнул башкой.

— Вы ошиблись! Я не Манюк! — хрипло ответил он на том же наречии. — Моё имя Педро. Я индеец Педро. Вас я не знаю, мистер!

— А где же ты научился базарить на этом языке? — проявил интерес Шон. — В школе бедных в Ла-Пасе?

Челюсть Манюка отпала. Индеец дико посмотрел на удаляющихся животных, словно искал поддержки. Шон отпустил индейца.

— Что тебя напугало, придурок? — спросил он. — Мы оба отсидели в концлагере. Кого ты стараешься обдурить?

— Моё имя Педро, — на том же наречии пробубнил Манюк. — Я не знаком с вами.

— Чокнулся, — сказал Шон жалостливо. — Значит, теперь твоё имя Педро. А это что?

Шон взял его руку, на которой не было ни одного ногтя.

— Это индейцы лишили тебя ногтей?!

Манюк старался вырвать руку. Он скукожился, неторопливо начал отступать.

— Вы не возвратите меня обратно? — пробубнил он, задыхаясь.

— Возвратить? Куда? — переспросил Шон. — Куда я обязан тебя возвратить?

Неожиданно Манюк задёргался судорожно; бедный стал задыхаться от ужаса, лоб покрылся потом.

— Всё закончено, — будто Шон оглох, проорал ему индеец. — Всё завершилось 15 лет назад! Гитлер убит и уже в могиле!

Манюк задёргался, а рот растянулся в хитрую улыбку:

— Они постоянно твердили это, но я не верю им!

Шон глубоко вздохнул. Из-за высоты в 12000 футов дышать было трудно, и это было единственной причиной.

— Манюк, — торжественно произнёс Шон. — Ты всегда был дураком, но это уже чересчур. Очухайся! Всё завершилось, Гитлера уже нет, нет СС и газовых тюрем; это прошло. Теперь у нас своя страна, Израиль, с войсками, кораблями и правителями! Нет надобности таиться! Пошли!

Индеец засмеялся и мрачно отозвался:

— Такой номер у них не выйдет.

— Что за номер? — по лицу Шона проскользнуло удивление.

— Израиль, — заявил Манюк, — такой страны нет!

— О чём ты говоришь? Страна есть! — возмутился Шон и притопнул ботинком.- Есть! Ты что, газет не читал?

Индеец снова хохотнул.

— Тут, в Ла-Пасе, есть израильское консульство. Ты можешь получить визу и отправиться туда.

— Я не куплюсь на этот номер. Это очередная немецкая хитрость, — решительным тоном отрезал Манюк.

Кожа Шона покрылась ознобом от уверенного тона голоса индейца.

≪А вдруг он говорит правду? — промелькнуло внезапно в голове. — Немцы могут быть такими подлыми. Всех собрали в конкретном месте с документами, которые подтверждают, что ты еврей. Они садятся на корабль, доплывают до Израиля — и потом? Опять оказываются в концлагере смертников… Да, это не исключено. Манюк прав! Израиля наверняка нет. Это обман. Боже, — продолжал думать он, — неужто я чокнулся? ≫

Он обтёр потный лоб и постарался улыбнуться.

Будто издали он услышал бубнёж Манюка:

— Израиль, — ловушка, где обязаны собраться все, кто сбежал, и ликвидировать их. Немцы не идиоты и знают, как проделать такое! Они хотят всех собрать в одном месте, как в прошлый раз, и скинуть атомную взрывчатку. Я знаю это.

— Тут имеется своё еврейское правительство, — сохраняя терпение, старался втемяшить индейцу Шон. — Призедента зовут Бен-Гурион. Имеются войска, нас представляет ООН. Остальное минуло.

— Это не так, — голова Манюка убеждённо затряслась. — Я на себе изучил немецкие штучки.

Шон обнял его за плечи.

— Пойдём, — произнёс он, — будешь со мной. Пойдём к врачу…

***

Пара дней ушла на то, чтобы из непонятных воспоминаний жертвы составить немалое виденье о муках, которые он перенёс. Когда его освободили из-за некоторых разногласий между антисемитами, Манюк притаился в хребтах Анд, искренне думая, что в скором времени всё нормализуется и лишь он сам сумеет миновать внимательность гестапо. Шон так и пытался втемяшить индейцу, что теперь нет никакого гестапо; что Розенберг, Штрайхер и Гиммлер остались в далёком прошлом, а Германия теперь стала демократичной республикой, но Манюк лишь пожимал плечами и странно улыбался: старый лис не попадёт два раза в один капкан.

Исчерпав любые доводы, Шон показал другу фотки школ в Израиле и военные подразделения — счастливую молодёжь с миролюбивыми лицами, — Манюк гнусаво прочитал заупокоённую молитву по евреям, которых коварство врага заставило сойтись в одном месте, чтобы убить их, как во времена варшавского гетта.