А утром в город действительно пришла настоящая зима. Торжественно чисто и бело стало вокруг. Взрослые, уставшие от ноябрьской распутицы и противного ветра, улыбались, а мальчишки с радостными воплями протаптывали в сугробах дорожки, предвкушая веселое катание.

В это утро Игорь Семенович поехал не на службу, а к Максиму Яковлевичу. У дома, в котором жил ветеран, Игоря Семеновича должны были ожидать Алексей Никодимович и видеооператор. Они договорились поехать вместе, в одной машине, чтобы по дороге не отстать друг от друга. Когда старик вышел из подъезда, Буденич с удивлением отметил, что тот вовсе не развалина, какой представлял он старика в мыслях. К ним подошел подтянутый седой человек со строгим лицом, одетый в теплую пуховую куртку. Сев в служебную «газель», в которой грелось начальство, Максим Яковлевич поздоровался со всеми за руку и хорошо поставленным голосом поинтересовался у мэра, не замело ли в районе дороги. Он хотел показать уважаемому руководству, в каких местах района шли наиболее ожесточенные бои. Выдержав паузу, еще добавил, что мальчишкой видел, в каком месте двое мужичков-колхозников по приказу немцев вырыли большую братскую могилу и похоронили в ней наших бойцов.

После слов старика в машине установилась тишина. Мэр смотрел на Максима Яковлевича круглыми глазами, осмысливая сказанное, а Буденич и оператор замерли, как будто они услышали гром небесный. Спустя минуту-другую заговорил Алексей Никодимович:

– Максим Яковлевич, дорогой, что же вы молчали все эти годы? Ведь лет-то сколько прошло! Ведь какое это событие, если подтвердится, вы понимаете?

Старик как-то грустно усмехнулся в ответ. Ему было что сказать этим людям, но для этого пришлось бы ему рассказать очень многое из своей жизни. А он всегда считал, что это лишнее, что его личные переживания не касаются никого, кроме него самого. Да и что они могут знать о войне, эти сытые, уверенные в себе и довольно молодые еще люди? Он думал, что ответить мэру, и ответ пришел по-житейски простой и понятный спрашивавшему.

– В войну немец деревню нашу пожег. Ничего не осталось, одни трубы печные торчали из земли, как кресты на погосте. Сначала хоронились мы в лесу, а как немца прогнали, вырыли землянки, в них и жили. Выкапывали в поле мерзлую картошку, еще ходили в лес и ставили силки. Почему, спросите, немцы решили наших похоронить? Потому что сами в нашей деревне жили, а заразы они боялись больше, чем партизан. Один офицерик все ходил, руки спиртом протирал, чтобы, значит, не подцепить чего-нибудь. Я тогда матери-покойнице сказал, в каком месте солдаты лежат. На этом месте мы сосенки посадили, чтобы колхоз могилку к своим огородам не прирезал, а то ведь такие случаи бывали, я знаю. Почему, спросите вы, я руководству ничего не доложил? А до того ли было после войны? Я в город поехал работать, а если бы остался, то с голодухи помер бы, как две моих сестренки. Ну, потом женился, двух девочек жена мне родила. Все шутила: это, мол, бог тебе дал взамен твоих сестер. А может, и так.

Максим Яковлевич замолчал. Он вспомнил, как в далеком послевоенном году он и сестра Лида ходили по ночам на колхозное поле за картошкой. За это, если бы заметили, всей семье дали бы большие сроки, а могли и просто убить. Но выбора у них никакого не было, – в любом случае в гроб. И вот в особенно голодную весну он тайком, хоронясь от всех, ушел из деревни, чтобы хоть как-то прокормиться в городе. Но в районном центре на работу его не брали. В кадрах объясняли, что много таких партизан к ним прибежало из деревень. Специальности ни у кого нет, жилья нет, так что катись ты, парень, туда, откуда пришел. И не морочь нам голову, а то в органы заявим. И пришлось ему, пареньку пятнадцати лет, завербоваться в далекий северный город на шахту. Там было нечеловечески тяжело жить, но дали ему место в общежитии и паек, так что он выжил, дождался полета Гагарина и вернулся в родные края.

Прошли годы, и Максим Яковлевич с семьей обосновался в Стеклове. Прошлое не забылось, но он старался не вспоминать голодные свои детство и юность. Семья, взросление дочерей подарили ему наконец душевное равновесие и заглушили боль утрат, отодвинули куда-то в самую глубину души все то, что чувствовало его детское сердце и что невозможно было забыть. Звонок Аллы Геннадьевны перевернул всего его. Он понял, что надо сделать то, о чем молчал все эти годы, – но не для себя, не для своей нынешней земной жизни, а для души, которая требовала этого с глухим постоянством и которую нельзя было заставить замолчать.

Неловкую тишину прервал вопрос Буденича. Он спросил старика:

– Максим Яковлевич, как я понимаю, захоронение находится в нашем районе? И еще – ведь прошло столько времени, это место могло измениться. Сами понимаете, что ничего постоянного нет. Вы помните какие-то особые приметы могилы?

– Конечно, помню, что вы! Ведь разве можно такое забыть? Я потом ночью на это место лапника притащил и камнями его придавил. Маленький был, а сообразил, что надо делать.

Алексей Никодимович, до этого находившийся в прострации, пробудился. «А я еще не хотел встречаться со стариком! Ну и дурак же я! Это событие выдвинет нас на первое место в области», – думал он. Волна восторга и решимости охватила его, и он с благодарностью, в этот момент искренней и совершенно не требовавшей ничего взамен, потянулся к старику и обнял его. Ничего подобного на людях Алексей Никодимович не делал никогда, и вся компания в машине притихла, осознав важность момента.

– Деревня, в которой вы жили, как называется, Максим Яковлевич? – спросил он старика.

– Усолье называлась деревенька наша. Красивая была деревня. На берегу озерца стояла, а кругом сосновый бор. Было около сорока дворов, и хозяйства у всех были крепкие, настоящие крестьянские. Мы хорошо жили. Помню, на горе была деревянная церковь. Кажется, храм Георгия Победоносца. Когда батюшку в 37-м забрали, церковь сначала заколотили, а потом нашему председателю велели в ней зернохранилище устроить. Ну а после, как немцу пришлось удирать, он и ее пожег.

Алексей Никодимович задумался. Странно, ведь он знал все сельские поселения в районе, а про деревню с таким названием ничего не слышал. Может быть, и не в его районе она находится? Он почувствовал, как сильнее застучало его сердце, но взял себя в руки и продолжил разговор:

– Максим Яковлевич, а после вы бывали в деревне? Я к тому спрашиваю, что никакого Усолья сейчас в районе нет.

– Да быть-то был, ведь там родители и сестры на погосте лежат. Но ничего там не осталось. Мы до сорок седьмого года в землянках жили, колхоз лес рубить на избы не давал, да и некому было строить, всех мужиков война извела. А потом и вовсе это место колхоз забросил. Так что моя родина вроде как исчезла вовсе. Помню, мальчишкой я в лес с отцом ходил. Ягод, грибов, всякой живности было видимо-невидимо. Мужики – те, кто посмелее, – кабаньи лежки примечали, даже на лося ходили. Хорошо было до войны.

– Ну что же, поедем искать вашу деревню, Максим Яковлевич.

– Искать ее не придется, ничего тут сложного нет. Озеро, на котором она стояла, наши мужики Бобрами окрестили. Там бобровых хаток было много. А потом зверь ушел почему-то, не стал после фашиста жить.

«Бобры какие-то, – подумал Алексей Никодимович. – Выдумывает старик, не иначе. Откуда им взяться в нашем районе, бобрам этим? Я здесь уже много лет живу, о бобрах бы знал». Впрочем, Алексей Никодимович мог и ошибаться.

Конечно, он любил природу. Заводи на родной Кубани, особо шумные весной, он любил посещать с ружьем, устраиваясь иногда на ночлег в прибрежных зарослях. Охота влекла его больше всего на свете. Обосновавшись на севере, он понял, что и здесь она не хуже. Но были нюансы, связанные с его положением и не позволявшие широко афишировать эту страсть. К тому же лес, так любимый им, доставлял иногда волнения и неприятности. Лет пять назад к нему обратился директор районного лесничества с просьбой выделить трактор для опашки угодий, но мэр только отмахнулся от него, как от назойливой мухи. «У вас есть два трактора в хозяйстве, Олег Павлович! Вот ими и обходитесь. А у меня лишней техники нет», – заявил он бестолковому директору. И в самом деле, почему он должен за всех думать? Этот болван сидит на лесе, у него в руках, можно сказать, все рычаги власти, а он ходит к начальству и клянчит милостыню.