жажда мучит меня, какая уж тут сиеста!

Только проснулась, как сразу мой сон мне сказал:

"Добрую весть услышишь ты скоро".

Вот и пишу я друзьям наказы:

Стягивать грудку не надо лентой широкой,

девочку вы отнесите на луг зеленый

у Аконкагуа: вроде ее я нашла случайно

там под акацией, в шерстяных отрепьях.

Катышки сохраните в ее волосках,

так как первой хочу ее причесать,

вылизать, как старая волчица.

Надо ее вам укачивать без песен,

только пусть музыка слышится древних звезд,

заговорит пусть попозже; растет не быстро,

словно ромашечка -- в самый раз.

Пусть роженица поручит ее заботам

Марфы или Тересы,

помните: Марфа хлебы пекла,

правила кармелитками Тереса

словно пчелами -- Фабр, энтомолог.

Я, наверное, вернусь на Пасху,

в пору зрелой индейской смоквы, когда

ящерок ярче витражи церквей,

сильно страдаю от холода я в Лионе,

а согреваюсь, как вспомню солнце Викуньи.

Вы мне позвольте несколько ночей

спать рядом с нею: теперь я не знаю

страшных кошмаров, три месяца нынче

сплю, горностаем свернувшись.

Вот и засну, устами уткнувшись

в маленькое ушко ее:

так дыханье Сивиллы в нее войдет,

Нам о пантере поведал Киплинг:

крепко спала, вдыхая запах кусочка

мирры, что к лапе ее прилип.

Ушко ее к лицу моему прижмется,

чтобы она почувствовала, когда умирать

стану: я так одинока,

что удивляется насмешливое небо:

о, какая одинокая женщина есть на свете!

И Зодиак остановится на скаку,

чтобы узнать: это явь или сказка -

женщина так одинока, а все же заснула!

Перевод И.Лиснянской

Из книги "Давильня"

Безумные женщины

106. Другая

Ее в себе я убила:

ведь я ее не любила.

Была она -- кактус в горах,

цветущий пламенем алым;

была лишь огонь и сухость;

что значит свежесть, не знала.

Камень и небо лежали

в ногах у нее, за спиною;

она никогда не склонялась

к глазам воды за водою.

Там, где она отдыхала,

травы вокруг поникали, -

так жарко было дыханье,

так щеки ее пылали.

Смолою быстро твердела

ее речь в любую погоду,

чтоб только другим не казаться

отпущенной на свободу.

Цветок, на горах растущий,

сгибаться она не умела,

и рядом с ней приходилось

сгибаться мне то и дело...

На смерть ее обрекла я,

украв у нее мою сущность.

Она умерла орлицей,

лишенной пищи насущной.

Сложила крылья, согнулась,

слабея внезапно и быстро,

и на руку мне упали

уже погасшие искры.

Но сестры мои и поныне

все стонут по ней и скучают,

и пепел огня былого

они у меня вырывают.

А я, проходя, говорю им:

В ущелья вам надо спуститься

и сделать из глины другую,

пылающую орлицу.

А если не можете, -- значит,

и сердце помнить не может.

Ее в себе я убила.

Убейте вы ее тоже!

Перевод О.Савича

107. Набожность

Я к сторожу на маяке

хочу подняться тропкой тесной,

узнать, как солона волна,

в глазах его увидеть бездну.

К нему дойду я, если жив он,

старик просоленный, железный.

Как говорят, глядит отшельник

лишь на Восток, -- но бесполезно.

Загорожу его от моря,

пусть взглянет на меня, не в бездну.

Он знает все про эту ночь

мою дорогу без названья.

Он знает спрутов, и буруны,

и крик, лишающий сознанья.

Прилив покрыл его плевками,

но все ж он высится над пляжем.

Освистан чайками и бел,

как раненый солдат на страже,

он нем, отсутствует, недвижен,

как будто не родился даже.

Но к башне маяка упрямо

иду обрывистой тропою.

Пусть мне старик откроет

все божественное и земное.

Ему кувшинчик молока,

глоток вина несу с собою...

А он все слушает на башне

морей самовлюбленных пенье.

А если ничего не слышит,

покрытый солью и забвеньем?

Перевод О.Савича

108. Танцовщица

Танцовщица сейчас танцует танец

непоправимой роковой потери.

Бросает все, что было у нее:

родных и братьев, сад и луговину,

и шум своей реки, и все дороги,

рассказы очага и детства игры,

черты лица, глаза и даже имя,

как человек, который тяжесть сбросил

и со спины, и с головы, и с сердца.

Пронизанная светом дня и солнцем,

смеясь, она танцует на обломках.

Весь мир проветривают эти руки:

любовь и зло. улыбку и убийство,

и землю, залитую жатвой крови,

бессонницу пресыщенных и гордых,

и жажду, и тоску, и сон бездомных.

Без имени, без нации, без веры,

от всех и от себя самой свободна,

полетом ног за жизнь и душу платит.

Дрожа тростинкою под ураганом,

она -- его свидетельство живое.

Не альбатросов взлет она танцует,

обрызганный игрою волн и солью;

не сахарного тростника восстанье,

сраженное кнутами и ножами;

не ветер -- подстрекатель парусов

и не улыбку трав высоких в поле.

Ее крестили именем другим.

Свободная от тяжестей и тела,

она вложила песню темной крови

в балладу юношества своего.

Не зная, ей бросаем наши жизни,

как красное отравленное платье.

Танцует, а ее кусают змеи;

Они ее возносят и швыряют,

как будто знамя после пораженья,

как будто разоренную гирлянду.

Что ненавидела, в то превратилась;

танцует и не знает, что чужда нам;

проветривает маски и гримасы

и, нашею одышкой задыхаясь,

глотает воздух -- он не освежает,

сама, как вихрь, одна, дика, чиста.

Мы виноваты в этой злой одышке,

в бескровной бледности, в немом укоре,

он обращен на Запад и Восток.

Мы виноваты в том, что душно ей

и что она навек забыла детство.

Перевод О.Савича

109. Пламенная

Везде огонь я древний разжигала

и раздувала собственным дыханьем.

Все видели: я своего фазана

подстерегала, и он падал с неба,

гнездо свивала и с умом растила

я жарко-алый выводок углей.

О как он сладко спит в золе горячей,

соломинкой его будила нежно.

Различные уловки и повадки

есть у меня, пока в безумье крылья

не вскинет он, приходится мне трудно,

то дым один, то роем -- только искры.

Но вот огонь возносится в молчанье