Миллисент достала тяжелый позолоченный лорнет с купидонами с одного бока и прочитала:

— «Благодаря моему знакомству с Миллисент Де Фрейн и Илайджей Трашем, я отдалился от других людей. После того, как я окончательно был допущен к величавому обществу сих блистательных особ, моя прежняя жизнь и карьера полностью завершились, и я вступил… в общем, в нечто такое, что не под силу описать ни одному смертному».

— Я тогда же решила поцеловать тебя в губы, — она рассматривала их с тем злобным вниманием, которое я замечал только у врачей. — Подойди.

Я опустился на колени между ее серыми атласными домашними туфлями, и она припала ртом к моим губам. Язык ее, по силе и шершавости напоминавший коровий, исследовал внутреннюю сторону моих щек, язык и каждый зуб.

— У тебя прекрасное здоровье! — воскликнула она, наконец отстранившись. — Мы продолжим сотрудничество, Альберт. Я разжаловала тебя, но из-за твоей смелости все же оставлю на службе. Однако я хочу, чтобы ты предал Илайджу так же, как он предал меня. А теперь встань, пожалуйста, и выйди из комнаты.

— Я не желаю видеть этого жалкого отступника, можешь пойти и выгнать его вон! — сказал Илайджа Юджину Белами, объявившему о моем приходе. — Скажи ему, Юджин: он ябедник, вероломный, как вода и как леденец от первого встречного… Разгуливает с одной вечеринки на другую, повторяя эту клевету, подогревая этот старинный навет, раня там, бередя старую рану здесь, сыпля на нее соль и всегда прикидываясь сущим ангелочком, хотя он и утверждает, что уже стал зрелым мужчиной. Скажи, пусть возвращается туда, где ему намажут хлеб маслом толщиной с палец… И я имею в виду не Алабаму. Пусть старуха Миллисент сожрет его заживо — мне плевать…

Когда Юджин вновь появился в комнате, я обратился к нему своим громогласным тоном:

— Скажи Илайдже, я не потерплю, чтобы меня выгнали отсюда, словно простодушного бакалейщика, и хочу вначале с ним увидеться… Я помнил и волновался об Илайдже с того злосчастного концерта, скажи ему, но как чернокожий юноша я не мог рисковать, ведь полиция арестовала бы меня, объясни ему…

— Ты не чернее меня, моя радость, — голос Илайджи постепенно приближался к моему любимому стулу, на котором я сидел. — Ты — самый белый и гладкий из всех, кого я встречал.

И тут между комнатой, где находился я, и той, откуда слышался его голос, отдернулась штора. Казалось, будто Мим надел маску, ибо выглядел он очень моложаво. На нем был шафрановый купальный халат и перчатки с насыпанной в них, как я позже узнал, миндальной мукой — чтобы уберечь ладони и запястья от морщин.

— Ты можешь обмануть кого угодно, но только не Илайджу, — сказал он и сел в другом конце комнаты. Юджин Белами тоже уселся на табурет перед фортепьяно и в вялом темпе заиграл что-то из Листа.

— Я полагаю, Альберт, тебя интересуют только деньги, но в тебе есть кое-что еще, — голос его вдруг замер, потом Илайджа встал и подошел ко мне. Он поднял сначала левую мою руку, а затем правую, мельком осмотрел их и зашагал обратно к своему стулу, продолжая на ходу:

— В белках твоих глаз есть что-то особенное, и оно говорит мне, что ты вовсе не испорчен…

— Как вы всегда благородны, Илайджа Траш, — огрызнулся я.

— Я не потреплю дерзостей от того, кому уже указали на дверь, — вспыхнул он, но мне было ясно, что злится он не всерьез.

— Твари, на которую ты работаешь, уже не меньше ста лет: наверное, тебе это известно… Если бы ты хоть чуть-чуть разбирался в привычках ей подобных, я рассказал бы тебе, как она сохраняет молодость.

Я прикрыл глаза, умышленно делая вид, будто мне неинтересно.

— Ты не спишь, дорогой?..

— По-моему, я знаю, как она сохраняет молодость, — наконец сказал я.

— Что ж, и впрямь, в таком случае ты — первый из ее многочисленных посланцев, кому удалось это выяснить. Но, разумеется, ты необычайно, да-да, в высшей степени умен…

— Ей абсолютно нечем заняться — вот в чем секрет ее молодости, — сказал я.

Он расхохотался, как шекспировский безумец.

— Праздность — одна из тех вещей, что старят людей больше всего. Я знал одну наследницу, которой не позволяли даже держать в руках книгу, когда она читала. В тридцать она выглядела на все девяносто… Нет, ты на ложном пути, дорогой Альберт, очень холодно… Возвращаясь к Миллисент Де Фрейн (вечно возвращаясь к ней, ведь она преследует меня с 1913 года, хотя тебе уже и надоело об этом слышать!), ее единственная страсть, интерес, цель и программа — выглядеть в точности так, как она выглядела в тот допотопный год. Еще в начале жизненного пути она открыла способ сохранения молодости. Впрочем, он состарил ее настолько же, насколько сохранил свежей. Не знаю, в чем причина, — в том ли, что сейчас раннее утро, или в твоем ребяческом уме, — но я почему-то не могу заставить себя рассказать тебе…

— Терпеть не могу, когда меня уговаривают. Иногда это вызывает неописуемую ярость, — предупредил я, распрямляя грудь и руки, чтобы напомнить ему о своей силе.

— Ты обратил внимание, — продолжил он, осмотрев, как я полагаю, мои ступни, ведь они довольно велики: один из моих ранних поклонников сказал, что с такими длинными узкими ступнями я не смогу стать Адонисом, — ты, разумеется, обратил внимание, ведь тебя принимают в ее замке почти ежедневно, что ее постоянно ожидает целая очередь чрезвычайно молодых людей. Я подразумеваю под этим, что они ждут встречи с ней…

— Да, я заметил немало ожидающих мальчиков, — сказал я тоном, граничащим со степенностью.

— Ну так сделай выводы сам, черт возьми! Я не скажу больше ни слова, — он взглянул на огромные золотые часы, которые достал из своего шафранового купального халата.

— Никогда не думал, что у нее могут быть любовники, — сказал я, — хотя изредка она меня ласкает.

— Это означает лишь, что она относится к твоему телу несерьезно, — ответил он утешающим тоном. — Нет нужды продолжать, Альберт, я ничего тебе не скажу.

Тут он встал.

— Юджин, довольно Ференца Листа, можешь уйти, — Мим прогнал пианиста, а затем трижды тяжело вздохнул.

— Раз уж ты вынуждаешь меня признаться, я сделаю это, но опущу детали, — продолжил он, как только музыкант удалился. — Я понимаю, что ты, вероятно, желаешь узнать секрет ее необычной молодости по чисто профессиональным причинам, ведь ты — ее посланец…

— Шпион, — поправил я.

Он очень ехидно ухмыльнулся.

Затем, подойдя ко мне и положив обе руки мне на плечи, он заглянул в здоровые белки моих глаз и сказал:

— Она не любит этих юношей — она не любит никого.

Но, дабы сохранить свою молодость, — тут он отвернулся от меня, громко завопив от досады и отвращения, раздражения и злости, вероятно, на мироздание в целом, — эта жуткая тварь откачивает из них сифоном сперму: одну выжимку за другой из этих безупречных образцов молодости, без нежности и интереса к их телам — или душам — холодно и расчетливо, словно хирург, а затем отпускает их, выплачивая огромные суммы, чтобы никогда их больше не увидеть… Разве ты не понимаешь, что эта тварь — враг всего того, что мы зовем любовью? Она — изверг. И как только Господь такую терпит…

Проняв меня до костей, снег начал замораживать мою алабамскую кровь, да и весь организм. Мне оставалось лишь пить черный китайский чай да сидеть, сколько дозволяли приличия, в столовой «Райских кущей», где одним ветреным вечером Аманда Дадделл представила мне не кого иного, как пианиста из «Садов Арктура»: его галоши напоминали сугробы, а на шарфе висели сосульки.

Я так удивился, что даже не предложил ему сесть, и тогда он сам плюхнулся в кресло.

— Вам придется простить меня за то, что я к вам ворвался, — начал он.

— Надеюсь, вы не принесли дурных вестей от Илайджи Траша?

— С Илайджей Трашем ничего не случилось. С ним ведь никогда ничего не случается, правда? Неприятности — у меня, они-то и привели меня прямо сюда, — сказав это, он покачал головой, как китайский фарфоровый болванчик.

— Это мой второй дом после Алабамы, — заговорил я фальцетом. — Сказать Аманде, чтобы принесла вам что-нибудь подкрепиться?..