– Ладно, – признал Эйш, – теперь и вы меня поймали. Боюсь, я не могу утверждать под присягой, что не сомкнул глаз до утра, но виню в этом не волшебные деревья, а свою маленькую личную причуду: люблю, знаете ли, спать по ночам. Но послушайте меня, мистер Пейнтер. Если еще один очень серьезный аргумент против кандидатуры любого человека из деревни или откуда-либо еще на роль преступника. Допустим, он мог проскользнуть мимо нас незамеченным и уйти следом за сквайром. Но зачем бы ему это делать? Откуда ему было знать, что сквайр отправился в лес? Вы ведь помните, как внезапно он ввязался в эту авантюру, это было мгновенное решение. Лес – последнее место, где такого человека, как он, стали бы искать среди ночи. Я знаю, это звучит ужасно, но мы, собравшиеся в тот вечер за столом, – мы единственные, кто знал. Что возвращает меня к одному моменту в ваших рассуждениях, в котором вы кажетесь мне абсолютно правым.
– К какому же? – поинтересовался Пейнтер.
– Вы сказали, что убийца верит в мистику, – ответил Эйш. – Но он верит куда разумнее, чем бедный Мартин.
Пейнтер попытался было протестовать, но умолк.
– Давайте говорить прямо, – продолжал Эйш. – У Трегерна имелись все те мотивы, которые вы приписываете дровосеку. Он, в отличие от дровосека, знал, куда отправился Вейн. Но и это еще не все. Кто подзуживал Вейна, поддразнивал и в конечном итоге заставил пойти в лес? Трегерн. Кто буквально пророчествовал, словно шарлатан-астролог, что если он и впрямь туда отправится, с ним непременно что-то случится? Трегерн. Кто всю ночь, не важно по какой причине, вне себя от гнева, до утра бегал взад-вперед и оглашал окрестности воплями, что вот-вот все кончится? Трегерн. И наконец, когда я подошел к кромке леса, кого я увидел незаметно выходящим оттуда? Он ступал неслышно и скрывался в тенях, но на миг луна осветила его лицо. Клянусь честью, я и под присягой повторю: это был Трегерн.
– Ужасно, – подавленно произнес Пейнтер. – То, что вы говорите, просто ужасно.
– Да, – с серьезным видом согласился Эйш, – ужасно и просто. Трегерн знал, куда дровосек закинул топор. Я помню, он ведь тогда как раз впервые обедал здесь и следил за дровосеком, пока мисс Вейн с ним беседовала. В ту ужасную ночь он легко мог отправиться в лес и подобрать топор. Про колодец ему, конечно, было известно: кто лучше, чем он, мог знать все старинные обычаи, связанные с павлиньими деревьями, и все, что рассказывали о них? Шляпу он закинул на дерево, возможно (хотя это не так уж и важно), надеясь, что там никто не осмелится ее искать. Так или иначе, он ее спрятал, потому что это была единственная вещь, которая не могла утонуть в колодце. Мистер Пейнтер, как вы думаете, стал бы я говорить такое о человеке просто потому, что он мне не нравится? Кто угодно стал бы говорить такое о ком угодно, если бы дело не было однозначно раскрыто? Считаете ли вы это дело раскрытым?
– Да, – ответил смертельно бледный Пейнтер. – У меня не осталось ничего, кроме смутного, иррационального чувства, что если бы бедняга Вейн каким-то образом восстал из мертвых и прямо сейчас возник перед нами, он бы мог рассказать нам иную, возможно, еще более невероятную историю.
Эйш в печали взмахнул рукой.
– Как могут восстать эти кости сухие?[20] – горько спросил он.
– Лишь Богу ведомо, – рассеянно отвечал Пейнтер, бездумно продолжая аналогию: – Даже эти сухие кости…
Вдруг он замер с открытым ртом, а в глазах его зажегся огонь надежды на чудо. Он заговорил хрипло и торопливо:
– Послушайте, вы сами это только что сказали. Что это значит? Что может значить? Сухие! Почему эти кости сухие?
Юрист вскочил и уставился на груду костей, лежащих на траве.
– Дело у вас раскрыто! – с возрастающим волнением воскликнул Пейнтер. – Где в колодце вода? Та самая вода, которую я видел вздымающейся, будто языки пламени? Почему она поднималась? Куда ушла? Раскрыто! Да мы погребены под загадками!
Эйш наклонился, подобрал одну из костей и принялся ее рассматривать.
– Вы правы, – негромко сказал он дрожащим голосом, – эта кость совершенно сухая, как… как кость.
– Конечно, я прав, – отозвался Сайприен. – А личность вашего преступника, верящего во всякие тайны прошлого, пока что таинственна, как сами тайны прошлого.
Наступила долгая тишина. Эйш отложил кость и принялся изучать топор. Помимо бурого пятна на лезвии, имелась лишь одна деталь, которую с натяжкой можно было назвать необычной: рукоятка была обмотана лоскутом ткани, видимо, чтобы удобнее за нее держаться. Впрочем, юрист не придал этой детали особого значения, отметив лишь, что ткань явно новее и чище самого топора. Однако она, как и сам топор, была совершенно сухой.
– Мистер Пейнтер, – сказал он наконец, – я признаю, что вы взяли верх, если не по букве, то по духу. По логике, если появилась новая загадка, дело не может считаться раскрытым. Пусть топор не окунался в воду, однако его орошала кровь, и вода, выходящая из колодца, не объясняет поведения поэта, выходящего из леса. Однако я признаю, что и с моральной, и с практической стороны это все меняет. Мы столкнулись с весьма значительным противоречием, и неизвестно, как далеко оно зайдет. Убийца мог расчленить труп или выварить до костей, хоть это и не вяжется с обстоятельствами убийства. Тело могло оказаться в таком состоянии из-за неких свойств воды и почвы, скорость разложения зависит от подобных вещей. Из-за трудностей такого рода я не стал бы сомневаться в том, что доказательства – достаточные, чтобы предъявить обвинение конкретному лицу, – собраны. Но здесь у нас нечто принципиально иное. Кости остались сухими в колодце, полном воды – или вчера бывшем полным. И этот факт свидетельствует о том, что мы не имеем представления о ряде важных обстоятельств. В деле наличествует некий важный, но совершенно неизвестный нам фактор. Пока мы не можем сложить непротиворечивую картину преступления из этих странных фактов, мы не можем и давать ход делу – против Трегерна или кого угодно другого. Нет; нам остается лишь одно. Коль скоро мы не можем обвинить Трегерна, нам следует обратиться к нему. Честно изложить ему все, что мы узнали, и надеяться, что у него есть объяснение… и что он даст его. Полагаю, нам нужно прямо сейчас вернуться и сделать это.
Пейнтер пошел было за ним следом, но, поколебавшись немного, сказал:
– Простите мою вольность, вы действительно, как вы и говорили, старый друг семьи. Я полностью согласен с вашим предложением, но прежде чем вы приметесь проверять свои подозрения, может, стоит заглянуть к мисс Вейн и слегка подготовить ее? Я опасаюсь, что все это станет для нее новым потрясением.
– Очень хорошо, – ответил Эйш, бросив на него пристальный взгляд, – давайте сначала зайдем к ней.
Барбару Вейн они увидали, едва выйдя из лесу. Девушка сидела за тем самым столом, установленным в саду, и что-то писала; стол был завален корреспонденцией, а у стула хозяйки замер желтолицый дворецкий. По мере того как расстояние между ними сокращалось, у Пейнтера нарастало болезненное ощущение, что он – посол жестокой судьбы, злого рока. Оно стало особенно острым, когда девушка подняла голову и улыбнулась, заметив их приближение.
– Я бы хотел переговорить с вами наедине, если позволите, – официальным тоном произнес Эйш.
Когда дворецкий ушел, он рассказал ей все, и хотя пытался выбирать слова, чтобы не ранить ее, но не утаил ничего, начиная с того момента, когда увидел поэта, выходящего из леса, и заканчивая извлечением сухих костей из колодца. Ни в тоне, ни в словах его не было ничего похожего на обвинение, и все же Сайприен, которому, как и всем его соотечественникам, была свойственна особая учтивость при общении с противоположным полом, не мог отделаться от ощущения, будто мисс Вейн предстала перед инквизитором. Он стоял смущенный, смотрел на редкие облака в ясном небе и на ярких птиц, снующих в лесу, и мечтал снова оказаться на верхушке дерева.
Однако вскоре жалость к бедной девушке сменилось недоумением. Она приняла известие совсем не так, как Пейнтер ожидал, и он не мог найти точного названия тому, что видел. Рассказ о том, как череп ее отца опознали благодаря дыре в шляпе, заставил ее слегка побледнеть, но она держала себя в руках. Это было, впрочем, объяснимо, она ведь с самого начала была настроена пессимистично. Но остальную часть повествования она выслушала, даже не наморщив лоб, обрамленный медными кудряшками; лишь сидела задумавшись, и это само по себе было загадочно. Пейнтер предположил, что, возможно, она просто менее восприимчива – либо более выдержанна, либо, напротив, ограждает свой слабый дух от страшной правды, – чем он ожидал. Казалось, будто девушка все это время размышляет не о том, что ей говорят, а о чем-то своем.
