Старушка молчала, смотрела на него слипающимися глазами и виновато улыбалась.
Он рассказывал ей и понимал, что прежней родины уже у него не будет той деревни из одной улицы, тянущейся по подножию вокруг холма, где в крытом деревянном настрое в середине деревни по пропитанному водой бревенчатому желобу шибко катит прозрачная ключевая струя и, сорвавшись с конца бревна, нагинаясь книзу, наполняет подставленное жестяное ведро, оно вибрирует в руках, звучит, сразу запотевает снаружи, и из него выбрасываются, сверкнув на воздухе, и прилипают на кожу капли. Не будет у него огромного колхозного коровника за рекой, куда он вбегал, спасаясь от больших пацанов и подсаживался к матери, а пацаны не решались к нему приблизиться и грозились из ворот кулаками; не будет и той страшной избы с закопченными стеклами в пустых окнах и юродивой старухи в грязном платье, сидящей перед избой прямо в дорожной колее, соскабливающей пальцами пыль с дороги и ссыпающей эту пыль себе в ладонь и на подол мимо ладони. Они с дружками подкрадывались к ней сзади и высунувшись из-за куста кричали торопливым звонким голосом: "Люба, Люба - задницу покажи!" Старуха медленно поворачивала к ним голову и они видели ее странный, не способный остановиться на одном месте беспокойный взгляд, не дожидаясь, когда она их отыщет этим взглядом, они во всю прыть пускались от куста - через изгородь, через огороды - в луга к реке; вытаращив от страха глазенки, задыхаясь, с болью в правом боку он прыгал по кочкарнику, слыша за спиною топот и дыхание дружков и представлял, что это гонится за ним по резучей прибрежной траве грязная полоумная старуха со странным взглядом. Не будет галчат, которых можно было достать из гнезда на чердаке и принести в дом и они начинали через несколько недель разговаривать...
Эта деревня навсегда ушла из его жизни - он понимал и смирился с этим, но еще он понимал так же и то, что сейчас у него возникает новая родина вот эта продолговатая каменная коробка со светлым окном и дверью на лоджию, с кроватью у входа, на которой лежит его мать - добрая и большая, как тюлень, глухая старуха. Ни от чего, конечно, она уже его не защитит, но это - его приют, куда он может забраться на развинченных от слабости ногах, сесть на край постели и рассказать, как себя чувствует сорокалетний больной мужчина, у которого - жена на одиннадцать лет моложе его и маленькие дети...
2.
Во дворе кирпичной пятиэтажки, в которой на втором этаже жили Харины, в первом часу дня, когда из квартиры вышла Полина, стояли перед подъездом и сидели на скамейке несколько человек.
Появившись во дворе, Полина первым долгом задрала голову вверх и начала пристально разглядывать небо. Небо, в общем, было как небо, густо-синее, просматриваемое ввысь, должно быть, на такое расстояние, что оно пугало воображение. По-над крышей противоположного пятиэтажного дома, ограничивающего собою этот двор, выплывало рыхлое, пухлое, чисто-белое облако, другое белое облако, меньшего размера и какое-то рваное, плавно скользило в воздухе прямо над головою.
Полина так долго следила за ними, пока не сделалось понятно, что она их рассматривает не просто так.
- Боитесь, как бы дождь не пошел? Да, не вымочило бы покойничка. Мы вот в том году хоронили под дождем - что же, и пришлось так вот, в мокром костюме его и закапывать,- ласково спросил у нее удивительно тонким, чуть ли не девическим голоском, аккуратный старичок в синем костюме и в синей, под цвет костюма, фуражке, стоявший отдельно от других, ближе всех к двери в подъезд.
Полина опустила голову и перевела взгляд на старичка, ничего ему не ответив. Взгляд и поджатые тонкие губы ее выражали мысль:
- Да, вот приходится волноваться, как бы не было еще и дождя. А вам-то что? У меня вообще кроме этого столько забот, что с ног сбилась - но не станешь же обо всем этом объяснять постороннему.
- Что ж делать, волей божией помре Андрей Петрович,- вздохнул старик, неправильно ее поняв и пожелав ее утешить.
На скамейке у подъезда сидел Юрчик, Полинин муж - кругленький толстячок, абсолютно без шеи, у которого казалось, голова растет сразу из жирных плечей, ростом на полголовы ниже жены, с крупным широким носом на добродушнейшем лице и вдобавок ко всему - лысый. Он так удивительно был похож на московского артиста театра и кино Евгения Леонова, что когда он его видел по телевизору, то всегда шлепал себя ладонью по толстущей ляжке и на всю избу весело кричал: "Полина, иди посмотри - снова братишку показывают! А ведь я неплохо бы выглядел на экране".
Рядом с ним сидел на скамейке его родной дядюшка - приходивший сейчас прощаться к гробу Герман Ермаков. Юрчик что-то увлеченно говорил ему, очевидно ни мало не беспокоясь за состояние неба, а Герман Ермаков что-то поддакивал, качая еще ниже своей и так уже выставленной вперед головою.
- Ну что он там треплется?- сердито подумала на мужа Полина.- Опять, конечно, что-нибудь хвастает. Якало. Она вздохнула и снова подняла глаза к небу, впрочем, ничего нового там не увидев - те же два белых облака ползли в высоте над двором. Полина посмотрела на народ возле подъезда, собирающийся на вынос тела, и тут заметила, что ветеран Федор Андреевский что-то уж очень оживленно разговаривает у тротуара с ее сыном Сашкой, приехавшим вчера к деду на похороны из Екатеринбурга.
Старик Андреевский был значительно выше Сашки и поэтому он стоял возле ее сына, выгнув спину, как кот, что-то ему доказывал и для вящей убедительности через каждые несколько слов вытягивал к Сашке руку и тыкал его своим тяжелым указательным пальцем в грудь.
- Ему ведь, наверное, больно,- тоскливо подумала Полина о сыне и как бы ища поддержки, растерянно оглянулась по сторонам. Юрчик все так же беззаботно беседовал со своим дядюшкой.
- Юрка, что ты сидишь? Хватит. Иди, узнай, позвони в гараж, почему машина еще не приехала? Через полчаса нужно будет выносить - машины никакой нету, а он тут расселся,- сердито приказала она мужу.
Юрчик на полуслове примолк и не думая даже перечить Полине, подхватился со скамейки, спешно засеменил по тротуару и, размахивая на ходу толстыми ручками, исчез за угол дома. Подыскав, для мужа занятие, Полина приблизилась к Андреевскому и к Сашке, а старичок в синей фуражке, хотя его никто и не звал, поплелся за нею следом.
Андреевский говорил о чем-то громко и был разгорячен, у Сашки, наоборот, физиономия была скорее постная.
- Нет, ты мне скажи, правильно я говорю или нет? - расслышала, приблизившись, она слова Андреевского.- Что ты молчишь? Да разве это перестройка? А?.. А?.. Такие разве перестройки бывают? Это по-твоему ускорение, да? Я тебе вот что скажу, послушай меня,- внушительный старик постучал несколько раз пальцем по костлявой груди Сашки.- Надо этому твоему Горбачеву велеть так: А пойди ко сюда, голубь, встань со мной рядом на Красную площадь. Собрать народ и объявить народу: Этот вот человек большие должности занимал, на государственных дачах отдыхал, а выгнали его - и никто не потребовал от него - отчитайся, мол, друг за проделанную работу. А вот мы сейчас попросту, по рабоче-крестьянскому, попросим его дать отчет и поставим ему за это отметку. Правильно я говорю?- зычно спросил он.
Старичок в фуражке, хоть это и не его спрашивали, кивнул и сказал: Да, надо его судить.
- Нет,- откликнулся Андреевский,- даже пробовать судить его бесполезно: коммунисты - они верткие, он пока до верхушки дослужится, он такую юркость приобретает, что и за пятку его не зацепишь - куда до них твоему Ахилесу; где уж нам с тобою его засудить,- Федор Андреевский опять постучал в Сашку, который и коммунистом-то никогда не был.
- Оправдают чиновники его, как пить дать, сразу же и оправдают. У них все схвачено: и законы они сами пишут, и амнистии - в их власти,- все в их силе: что хотят, то и творят. Да разве им есть расчет народу повадку давать? Скажут: Не-ет! Вас ведь только приучи. Завтра вы, глядишь, и с меня захотите спросить. Лучше уж мы Горбачева и трогать не будем. А вот мы бы его, голубчика, слегка пожурили, усовестили по нашему, по-стариковски - против нас он еще ведь мальчишка,- разложили бы его на лобном месте и спросили народ, сказали бы: слушайте, люди, Михаил Сергеевич обещал сделать - вот что. Вот - об этом и в газете написано. Сделал он это? Скажут: нет, не сделал. Обманул: никакого ускорения нет и не было.- Ах, не было! И розгой его, милого,- Андреевский поднял высоко вверх длинную руку и по широкому кругу, сильно - так что медали у него на пиджаке забренчали,- рубанул ею вниз.- Раз-з!- громко произнес он.
