- Ну и что с ним теперь делать? - рассуждала она при этом вслух, - Здесь бросать нельзя, ещё вырвется на волю или кто развернёт из любопытства… Сжечь? Много возни, а мы ведь и так уже выбились из расписания. И потом, ткань сгорит раньше, чем то, что в неё укатано. Не хочу увидеть этого красавца на свободе ещё раз.
- Может, он магам на что сгодится? - предложил Добрыня, - Отвезём его к вашим гарнизонным целителям, пускай изучают. А не надобен - так сами и пустят его в расход. Они ж разбираются, как с таким быть?
- Надеюсь, - ответила Торвин без особой уверенности в голосе.
- А может, и приплатят чего, - мечтательно добавил Добрыня.
Пока Торвин с Добрыней решали судьбу пленника, Нарок бегом бросился назад в избушку: оттуда раздавались чьи-то жалобные всхлипы. Это, сжавшись в комок в тёмном углу за очагом, плакала Тиша. А Омела гладила её по дрожащей спине и приговаривала ласково, рассудительно:
- Ну что ты, что ты, маленькая… Уже всё. Бояться не надо, всё хорошо. Там ведь наши тётка Лебедь с Удачником. Они знаешь, какие? Любую дрянь враз на копья - и в кулёк…
Остаток ночи вызвался покараулить Добрыня. Когда все, наконец, успокоились и улеглись, он потихоньку подсел к очагу, засветил лучину. При её зыбком свете он достал из поясного кошеля два простых маленьких камешка, чуть погрел их в руке, а потом один из них опустил в горячую золу очага, а другой отнёс к двери и кинул в изрядно расширенную нежитем щель над притолокой. И шепнул едва слышно: “Откройся, дорога, отныне и до веку. Так тому быть.”
Наутро первой из избы вышла Торвин. Позёвывая и почёсываясь, она постояла немного на пороге, поглазела по сторонам, а потом вдруг ахнула, хлопнула себя ладонью по лбу и умчалась к возку, туда, где на оглобле висело её седло. Вскоре, расстелив на коленях карту, она уже со смехом объясняла дядьке Зую: “Ты глянь, ну мы и гуси перелётные! А ты тоже хорош: я, да на Мари! Видишь вон там, внизу, ручей? Как мы его вчера не заметили? Это Кривражка. Пойдем вниз по течению - и ещё до полудня вылезем на Торговую тропу чуть ниже Коштырей.”
Комментарий к Нежить
*Хивэ-миэс - добрый человек. Передразнивая Добрыню, Торвин таким образом переводит его имя на свой родной язык.
**се риитаа - хватит
***Чистый огонь - добытый трением или принесённый молнией.
****Вток - металлическая часть, защищающая пятку копья.
*****Льняное полотно считается мощным оберегом от любой враждебной людям магии. Для нечистой силы оно непроницаемо.
========== О любви и самобульке ==========
Пробираться по бездорожью не просто, даже если знаешь, куда идти. Там, где пеший ящернётся разок да и пролезет, конному требуется свободная от бурелома стёжка. Возку же нужна какая-никакая, но тропа, и прокладывать её - тот ещё труд. Русло Кривражки по берегам густо обросло молодым ивняком. Торвин, Нарок, Зуй и Добрыня по очереди становились в голове обоза, чистили путь, и всё же дело шло медленно, слишком медленно. Око перевалило зенит, но никаких намёков на приближение Торговой тропы не появлялось. Наконец, выбрав место поровнее, Торвин скомандовала привал, а сама собралась на разведку. Перед тем, как уйти, она подошла к Нароку и тихо сказала ему: “Поглядывай. Мы не одни.” И, заметив, как её напарник нервно покосился в сторону возка, снисходительно добавила: “Не такое. Обычный человек. И тащится он за нами уже давно.” После Торвин ушла, а Нарок остался за старшего, то есть торчать вооружённым посреди лагеря и сторожить кусты в то время, как остальные заняты всякими нужными и полезными делами. Например, приготовлением обеда.
Тёткиёлкины пироги закончились ещё вчера, а остатки зубаточьего мяса подобрались утром, так что на обед было хлёбово. Нарок заглянул в бурлящий над костром котелок - и вздохнул украдкой. Опять речная вода с луком, корешками рогоза и конечно, репой, давно ему опротивевшей, но неизбежной основой любой тормальской еды. И горсточка чёрной муки для нажористости. Эх…
- Не любишь, - грустно и ласково сказала Омела, помешивая в котелке длинной ложкой.
- Ты о чём? - встревожился Нарок.
- Репу не любишь, я же вижу. А что любишь?
Нарок впервые за долгое время всерьёз задумался о том, что он вообще в жизни любит, и вдруг представил себе родную хату, матушку у печи, сестрёнку, склонившуюся над пяльцами. Вспомнил, как бегал с братьями на рыбалку, гонял с друзьями коней в ночное. Как всей семьёй с песнями и прибаутками рубили капусту на заквас, как радовал в хлябь запах яблок в кладовой и аромат капустных щей… В хороший круг их забеливали сметаной, не мукой. Увидев, что он здорово пригорюнился, Омела поспешила спросить:
- Что у тебя дома, в Загриде, едят? По простому, на каждый день?
- Кашу. Или картошечку в печи томят. С молоком. А если нету, то с куриным яйцом.
- Что за картошка?
- Трава такая, у которой корни съедобные, клубеньком. Но понежнее репы, и клубней сразу штук пять у одного куста.
- Земляная груша*, что ли?
- Лучше. У картошки и клубень вкуснее, и ботвы меньше.
- А ещё что?
- Ещё хлеб. Только не такой как у вас, а пышный, с хрустящими корочками. В лесу почему-то даже хлеб не как дома: плотный и репой отдаёт.
- И не мудрено, ведь пареную репу в тесто кладут.
- И тётка Ёлка тоже? - ужаснулся Нарок, - А мне её пироги так понравились!
- Нет, что ты. Тётка Ёлка для нас пекла по-поморийски: с чистой мукой, без опары, да на простокваше. Но у кого ж столько коз и зерна, чтоб эдак-то каждый день? Вы, загридинцы, верно, все богатые…
- Богаты, - вздохнул Нарок, - До подати уплаты.
- Как это? Что такое подати?
- Деньги за пользование землёй, - и, перехватив непонимающий взгляд Омелы, Нарок пустился объяснять, - Земля-то ведь князева.
- Нет, что ты, земля этлова, - возразила Омела.
- Это в Торме. У нас люди, кто хочет на земле дом ставить, пахать-сеять, корову пасти, все платят в княжью казну по серебряной деньге с десятины**. Как поля уберут, приезжает княжий сборщик, и надо, чтоб к его приезду всё было готово. Кто не может уплатить деньгой, платит имуществом, а то и собственной спиной. Я через это дело в гарнизон и попал. У нас неурожай случился два круга подряд: где там денег раздобыть, сами уже мякину ели. А тут как раз в село пришёл гарнизонный вербовщик. Кто согласится пойти служить на десять кругов, тому сразу жалование сулил выдать за пол круга вперёд. Вот я и пошёл, чтобы своих из нужды вынуть.
Омела улыбнулась.
- А я сразу поняла, что ты человек мирный, не воин.
- Это почему? - спросил Нарок несколько обиженно.
- Ты добрый. Вот тётка Лебедь - та воин. Она, знаешь, сама как из стали, и глаза всегда холодные. Её муж, верно, очень смелый человек.
- С чего ты взяла, будто Торвин замужем?
- А вот знаю. У тётки Лебеди на ушке сапожка есть знак: волк и лебёдушка лицом к лицу. Она когда на заимке спать легла, сапоги стянула, а я увидела. У ней муж тормал из рода Волков, а сапожки - мужнин подарок.
Нарок пожал плечами:
- Знаешь, в Приоградье не придают такого значения одежде, как в Торме. Это всего лишь сапоги. А волк с лебедью - клеймо сапожной мастерской Олизара Хорта.
Омела хотела было что-то возразить, но тут сама Торвин вынырнула из кустов и поманила Нарока к себе.
- Обедаем по-быстрому и поднимаемся, - бодро скомандовала она, обращаясь ко всем сразу, - До Торговой тропы отсюда всего пять перестрелов.
А Нароку Торвин показала три стрелы без наконечников, с подкрашенным красной краской оперением.
- Видишь? - сказала она уже негромко, только для своего напарника, - Мне даже вешки расставили. Кое-кто сильно заботится, чтобы мы не заплутали в чаще. Как думаешь, для чего?
- Заманивает куда-то?
