Погода была холодная, все замерзли, шел четвертый день октября. И тогда мы тоже были одни. Повитуха как раз накануне упала с велосипеда и сломала руку. Ты сказала, что младенца нужно искупать. И чтоб вода была не слишком горячей, но и не слишком холодной. Я налил горячей воды в деревянную ванночку. И налил холодной. И проверял локтем, пока вода не стала такой, как надо, не слишком горячей и не слишком холодной. А когда я взял его и положил на согнутую руку, ты все тревожилась, как бы он в ванночке не соскользнул с моей руки…
Когда Рёдер управился со своим делом, он пошел догонять колонну в том направлении, откуда доносились взрывы. Ему пришлось как следует поднажать, потому что он хотел вырыть глубокую могилу. Минут пятнадцать он брел вдоль подножия холма, и когда догнал своих, те как раз засыпали яму. Старшине Рёдер передал часы мальчика, подаренные помещиком к конфирмации. Дешевые часишки. Старшина коротко глянул на них и кинул в яму вместе с другими, утратившими цену часами. Все часы, которые им случалось найти, уже никуда не годились. Но три вещи Рёдер не сдал старшине: стопочку, авторучку и безотказный пистолет погибшего. Почему, спросите? Да потому, что, пока он рыл могилу, небо и земля и все мысли затеяли бешеный перепляс. Они плясали вокруг пустоты, вернее, вокруг занозы, засевшей в его теле, занозы, которую он, собственно, уже давно извлек и предал забвению. Пока он рыл могилу, ему вдруг захотелось любой ценой выяснить, истратил ли мальчик на себя последнюю пулю, как и подобает солдату. Пистолет Рёдер спрятал на теле, под лохмотьями, под ремнем. На это его толкнула безумная мысль носить пистолет на голом теле до наступления ночи, чтобы металл разогрелся, чтобы оттаял затвор и магазин. Вот тогда, и только тогда, он сможет увидеть собственными глазами. И после этого сможет в урочный час выложить правду-матку своему драгоценному братцу, этому блюдолизу, выложить всю правду как есть: нет, мой мальчик не сплоховал, он приберег для себя последнюю пулю, и еще он предъявит этому братцу последнее письмо мальчика: «Дорогой отец, мы по-прежнему торчим посередке, за нашими бронебойками, но стрелять не в кого. Нет подходящей дичи. Впрочем, дело пахнет переменой позиций. Возможно, нас перебросят на южный участок. Вот было бы здорово. Там, по крайней мере, что-то происходит. В данный момент я отсиживаю три дня строгого ареста. На особом положении. В баньке рядом с канцелярией. Мне здесь очень хорошо. Жратвы даже больше, чем обычно. Наш писарь собственноручно таскает мне еду. И не запирает дверь. Я могу погреться на солнышке. В октябре здесь еще очень тепло. На прошлой неделе у нас была грандиозная попойка. Нашего старикана произвели в майоры. Под конец он совсем упился и потребовал, чтоб я добыл ему лошадь. Он-де желает верхом объехать огневые позиции. А позиции все вынесены далеко вперед. И по ночам Иван чуть что сыплет трассирующими пулями, едва звякнешь лопаткой. Но старикан сверзился с лошади. И тогда я сделал то, что не удалось старику. Я, ефрейтор Рёдер. Честь батареи, как же, как же. Ну и чириканье пошло, когда я проскакал вдоль переднего окопа. На другой день, само собой, был подан рапорт. Три дня. Под строгим. А 4 декабря в день св. Варвары мне навесят огуречные кожурки — я стану унтер-офицером. В частности, и за то, что не кисну».
Это он тоже зачитает подлой собаке, драгоценному братцу. Когда придет срок. Все, что было нелепого в этом письме, и самую главную нелепость — мальчик сделал это не на холме, а внизу, в палатке —. Рёдер постарался вытеснить из своего сознания.
Когда в этот зимний день, мрачный, последний день, команда выполнила свое задание, она без проволочек начала отход в лагерь. Идти предстояло четыре дня. Нынче ночью, и никак не позже Рёдер собирался опробовать пистолет, а затем выбросить его ко всем чертям. Он, без сомнения, так и сделал бы, не вздумай старшина в конце того же дня проверить его на ношение оружия. «Тот же из военнопленных, кто присвоит какое-нибудь оружие и будет прятать его на теле либо где-нибудь еще, подлежит расстрелу на месте».
Без разговоров.
Но когда, в силу изложенных выше обстоятельств, старшина решил досмотреть ефрейтора Рёдера на недозволенное ношение оружия и когда вышло так, что приговоренный к расстрелу на месте Рёдер упал под выстрелами, произведенными с близкого расстояния, в погреб-землянку, родилась легенда и начала выпрядать свою пряжу вокруг того, что уже случилось, и того, что за этим последовало.
Почему старшина избрал именно тот путь, который вел мимо кирпичного домика? Маловероятно, чтобы молодой солдат в лестных словах отозвался о двух женщинах. Может, он испытывал по отношению к ним некоторые угрызения совести? Может, хотел что-то исправить? По замыслу команда должна была остановиться на привал возле домика. По дороге они собирали топливо. У опустелого, изрешеченного выстрелами фольварка, в часе ходьбы от домика, они нашли дрова, и обугленные, и нетронутые. Старшина не хотел приходить с пустыми руками. Так вроде и не принято. Возможно, старшина думал про себя, что встреча с острой на язык женщиной — если только не обязательно на ней жениться — оттачивает мужской ум. Когда он направился к домику, еще не видному, хотя метель заметно поутихла, лошадь опять забеспокоилась. Но на этот раз не понесла. Слишком много всякой всячины лежало на фуре. Все четверо пленных, перекинув через плечо веревочную лямку, тоже помогали ее тащить.
Женщина помоложе скупо поблагодарила, когда топливо было сгружено перед ее жильем. Старшина долго с ней толковал. Надо полагать, что своим соотечественникам она бы без долгих разговоров предоставила теплый ночлег. Но пускать к себе немцев она не желала, и старуха целиком ее поддерживала. А мальчик играл с молоденьким солдатом в военную игру. Они отошли подальше и принялись стрелять в цель; когда кто-нибудь из них попадал, мальчишка всякий раз кричал «ура!» своим тоненьким голоском.
Наконец, та, что помоложе, затеяла спор со старшиной. И лицо у нее было такое, будто она за себя не отвечает. Спор шел о лошади. Женщина хотела получить лошадь. Она считала, что у нее больше прав на лошадь. Если у них к весне не будет тягловой силы, — а откуда тут взяться тягловой силе? — они не смогут ничего посеять. А если ничего не сеять, им остается только умереть с голоду. Либо перебираться отсюда. Но куда? Здесь они у себя дома. Отсюда они уходить не желают. Отсюда их угоняли немцы. Как скотину. Кроме них, на фольварке никто не уцелел. Они уцелели, но потеряли ребенка. Девочку трех лет. А муж, отец девочки, погиб под Смоленском. Эти чертовы фашисты могут и без лошади дотащить фуру до лагеря. А старшина пусть доложит, что лошадь по дороге околела. Плишке шепотом переводил ее слова, а старшина задумался, молчал и только время от времени покачивал головой. Все покачивал и не говорил ни слова. Тогда у женщины лопнуло терпение. Она рванулась к лошади и начала ее распрягать. Лошадь продолжала спокойно хрупать. Но тут старшина взорвался. Он рявкнул на женщину командирским тоном. Женщина даже головы не повернула. Тогда он двинулся к ней, спокойно, с достоинством, даже не ускорив шаг. И отделил женщину от лошади. Отодвинул. Не очень грубо, но очень решительно. Рука у женщины в этот день была подвязана старым черным платком. Но именно подвязанной рукой она отталкивала старшину. Может, у нее был просто ушиб. Или перетрудила руку. Потом она вдруг словно обезумела. Ладно, крикнула она, будь по-твоему, но тогда оставь мне одного из этих немецких жеребцов. Кормить я его буду. И следить за ним тоже. А потом я бы его с удовольствием выменяла на хорошую лошадь. Старшина снова погрузился в раздумья. Хотя на сей раз он не сидел на сене под навесом, а стоял внизу на собственных ногах. Тогда женщина снова решила действовать. На фуре все еще лежали упряжные веревки пленных. Женщина взяла одну из таких веревок. Четверо пленных с подчеркнутым равнодушием топтались возле погреба. Они увидели, как женщина, помахивая веревкой, приближается к ним. Ни один не поверил, что она в самом деле тронулась. Каждый думал про себя, что женщина только изображает помешанную. Пленные стали в кружок и лишь сдвинулись потесней, когда по их спинам загулял конец веревки. Трое даже ухмыльнулись. Один нет. Старшина хотел остановить женщину. Но тут женщина подняла руку на самого старшину. И он не стал вмешиваться, когда женщина схватила за шиворот того единственного, который не улыбнулся, словом, Рёдера, вытолкала его из круга и ударами веревки загнала в погреб. Бабушка стояла в дверях домика и истошно кричала. Из-за домика, где играл в войну мальчонка, снова донеслось пискливое «ура!». И лишь тогда старшина взревел. Вспугнутой ланью вылетела из погреба коза. Старшина уклонился от встречи с ней, за козой из погреба торопливо вышла женщина и заперла дверь снаружи. Молодой солдат услышал крик своего командира, прибежал и получил приказ препроводить женщину в дом. Но женщина пошла сама. Солдат по пятам следовал за ней, продев большой палец под ремень винтовки. Один бог знает, что при этом думал сын женщины.
