— А мне какое дело?
— Тебе что, уже нет дела до Андрея?
— Андрея? Андрей приходил к тебе вчера вечером?
— Ну, не совсем ко мне. Ему сказали, что он застанет тебя. Анна Ивановна ему так сказала. Она, надо полагать, была уверена, что он застанет тебя у меня. Получилось разочарование. Вот так.
Хельригель снова начал тяжело дышать. Глядел за окно в снежную круговерть, слышал, как Люба что-то говорит. Первое слово, которое он от нее услышал: «Идиот», — вот что она ему сказала. В той лощине. В девятом часу. И в голосе у Гитты звучали интонации, которые использовали этого «идиота» как твердый фундамент. Короче, он тяжело дышал.
— Андрей не стал у меня задерживаться. Я едва уговорила его присесть. Он хотел предложить нам транспорт. Чтоб мы ехали в одном автобусе вместе с самыми близкими. В этом же автобусе будет доставлен на кладбище гроб. Здесь есть такие спецавтобусы. А кладбище расположено за чертой города. Мы должны встретиться перед институтом, где преподавала его мать. Точно в половине второго. Там будет сперва гражданская панихида. Я знаю, где этот институт. Я могла бы отвезти тебя туда. У меня в распоряжении служебная машина. А на кладбище ты возьмешь и мои цветы.
— Я — твои цветы? Ты же сама сказала, что он предложил отвезти нас обоих.
— НАС больше нет на свете.
— Не говори ерунды, мы же не умерли.
— У Кондратьевых высоко развито чувство семьи. Они хотят, чтобы МЫ присутствовали. Как будто МЫ еще существуем. Хотя бы один раз, в порядке исключения. На этот единственный час. Один раз — ради Андрея. Чтобы у него не возникла мысль, будто этот немец по-прежнему считает себя возлюбленным его матери. Теперь ты понял? Но не следует с помощью этого МЫ лгать перед лицом мертвой. НАС больше нет на свете. Вот и вчера ты не пришел ко мне, потому что НАС больше нет. Это было вполне последовательно с твоей стороны. Пусть так оно и останется. С моей стороны тоже. Вот почему МЫ не должны показываться вдвоем. На этом месте. В этот час. Перед лицом смерти всегда наступает час истины. Она была тебе ближе, чем когда-нибудь могла стать я. Вот почему ты один вместе с самыми близкими родственниками поедешь на кладбище и возьмешь мои цветы. Все равно горевать каждый будет поодиночке.
Размышлять и быть в ладах с природой. Плохо, когда речь идет о человеческой природе. У человека природа очень своеобразная. Вот ты, например, бежишь попить воды. А я не ходил попить, когда речь шла о человеческой природе, моей и ее. Я взял котелок и пошел за водой. И набрел на хорошие мысли. А вчера дежурная по этажу подарила мне бутылку минеральной воды. Я выпил ее, но ни на какие мысли не набрел. Впрочем, и это было хорошо. А было ли?
— Гитта, а если бы я попросил тебя, чтобы в последний раз мы с тобой были МЫ. На этом месте, в этот час. Всегда есть нечто более высокое, чем МЫ с тобой. Например, жизнь или, например, Андрей. Ведь и Андрей явился на свет из НАС, которых больше нет на свете, давным-давно уже нет. А он есть, он живет и говорит. Я хочу подняться над случайностью, которая именует себя судьбой. Он ведь не потребует от нас свидетельства о браке. Я прошу тебя, едем со мной.
— От тебя действительно никто ничего не потребует. У тебя есть твоя легенда и есть твой живой свидетель, красивый парень, замечу в скобках, как женщина и как постороннее лицо. Да и кто я такая в глазах близких родственников, как не постороннее лицо? Что я могу предъявить? Люба и не думала вводить меня в круг своей семьи. А ты принадлежал к этой семье с самого начала. Ты никогда не был для них посторонним. Ты просто был в длительном отлучке. Приняв это МЫ, я бы тоже вошла в круг семьи. МЫ стало бы моим алиби, которое именуется судьбой. Или, говоря твоими словами, чем-то более высоким в их глазах. В данной ситуации ты можешь ставить свою печаль выше, чем этот день и этот час. Ты можешь даже получать удовольствие от своей печали. Этому тебя выучила Люба. Случай судил тебе нечто высокое. Можешь спокойно назвать его судьбой. Только моя доля в этом высоком чересчур ничтожна. Так я воспринимала ее с самого начала. Только не до конца сознавала. Хотя нет, инстинктивно сознавала. Не то я не сбежала бы от тебя. Люба как-то раз меня спросила, не случайно ли мы разошлись с тобой, иначе говоря, сдуру. Но с прошлой ночи я знаю, что это было необходимо.
— Ты провела черную ночь. Черную от черных мыслей. И за эту ночь ты продумала, что будешь чувствовать утром. Изгнание дьявола. Нам с тобой не пристало заранее обдумывать, что мы с тобой будем чувствовать. Потому что, если заранее прикидывать, получается все наоборот. Только от настоящих чувств возникают настоящие мысли. Неужели ты и впрямь чувствуешь себя такой униженной? Неужели ты вообще не можешь больше, как ты это называешь, получать от себя удовольствие, как я это называю: прикоснуться к себе в нашей ситуации, в этот день.
— Ты ведь знаешь, я смотрю на общество, в котором мы живем, с научной точки зрения. Так меня воспитали, так меня выучили. Я объективизирую, понимаешь? При этом уже и к самому себе прикасаешься, как к чему-то чужому. Твердую поступь я переняла у своей матери, своих учителей, своих товарищей, своей партии. И если судить объективно, я не причисляла тебя больше к нашей партии с тех пор, как ты отказался учиться, учиться в Любином городе. Вот тогда, через наше большое МЫ прошла первая трещина. И еще одно я увидела объективно и подтвердила свой вывод нынче ночью: у меня одежда иного размера, чем та, в которую одевала людей война. Люба рассердилась на эти мои слова. Но тем не менее в глазах ее родственников я остаюсь человеком на размер меньше. Маленькая, добропорядочная немочка, которая выболтала множество вещей, не подходящих ей по размеру. Килька, плотвичка рядом с тобой, с китом среди китов еще более крупных. Вдобавок эта килька даже малька ни одного не сумела вывести. Такова ситуация, если судить с объективной точки зрения. И если я изо всех сил принуждаю себя — чем, собственно, и занималась всю ночь — оценить положение субъективно, мне следовало бы запеть такую песенку: «Мне бы лучше всего забавляться с китом… Но зато никогда и нигде Новак не оставит в беде». А мой Новак — это же я сама. И еще: выше головы не прыгнешь. Вот каково положение на сегодняшний день с диалектической точки зрения. Несложное и безнадежное там, где дело касается НАС. Через несколько недель я снимаюсь с якоря. Потом примерно полгода в Берлине. Потом еще куда-нибудь. Опять за границу. Если по-старому не склеивается, расстояния остаются последним средством связи. Мне не хотелось бы окончательно потерять тебя из виду…
— Наверно, как в той песне: «Будь всегда моей звездой, но не рядышком со мной». Нет, Гитта, спасибо. Уж коли так, тогда лучше окончательно.
— Будь по-твоему. Как пожелает господин. Но к часу я все равно вернусь и отвезу тебя в институт. А цветы мои ты все-таки возьмешь. И хватит разговоров.
Гитта решительно встала из-за стола после описанного выше завтрака. Он хотел удержать ее. Ведь не все еще обговорено… Но она считала, что обговорено решительно все. И осталась при своем мнении. Как он ни мотал головой, как ни возмущался (и это возмущение заставило его громогласно помянуть не существующих более НАС: «Я возьму такси!»).
Оставшись в одиночестве, Бенно Хельригель задался вопросом, как ему расценивать этот час между восемью и девятью, то ли как верховую бурю, то ли как холодную поземку, которая явилась в облике верховой бури. Он пришел к выводу, что, чем холодней задувает по ногам, тем свирепей гудит над головой. И еще, что, даже если речь идет о преходящих явлениях, для многих преходящее и составляет их сущность. И наконец, что большие и малые рыбы, киты даже, зависят от общего состояния погоды. И что все это — вопрос не одного лишь мировоззрения. Нельзя дважды пережить одну и ту же погоду. Все вышеизложенное означает, что Хельригель, снова изучая через окно метеорологические условия над огромным городом, начал раздумывать, как ему теперь быть. В соответствии со своей природой. Ему чудилось, будто внутри у него прозвенел звонок, словно возвещая конец большой перемены. Перед началом следующего урока. Учение о теплоте и о холоде. По расписанию.
