Прежде чем тронуться дальше, полицай сковал наручниками меня и девушку. Мое правое запястье с ее левым. Должно быть, наручники были для него чем-то вроде кухонной утвари. Потом нас усадили в грузовичок походной кухни. У него в кузове была надстройка в виде ящика, именно туда отвел нас один тип, у которого хватило вежливости сперва представиться: „Обер-фельдфебель Денкер“[1] по прозвищу „великий мыслитель“. До сих пор я сколько ни размышлял, все было правильно». Половина лица у «великого мыслителя» носила следы ожогов. На одном глазу не было ресниц, брови тоже не было. Он указал отведенное нам место. Впереди, справа, в уголке за шоферской кабиной. Плюс набитый соломой мешок и разрешение сидеть. Хорошее место. Девушка получит укромный уголок, а я сяду перед ней, если кто захочет по дорою вспрыгнуть к нам через борт. Полицай, наш караульщик. Или «великий мыслитель», обер-караульщик. Колонна тронулась. Но прежде чем сесть, я осмелился обратиться с жалобой. Среди боевых товарищей это отнюдь не запрещено. Хотя и не поощряется. Из страха перед эффектом бумеранга. Итак, я попросил разрешения задать вопрос, почему со мной обращаются как с пленным и почему ко мне приковали эту женщину, все равно как к преступнику. Когда мы залезли в машину, девушка громко стонала. И от ее страданий я расхрабрился. В ответ «великий мыслитель» сообщил, что в порядке исключения мне будет предоставлено право рассуждать логически. Вслед за ним, разумеется. Итак, он начал: я не оказал сопротивления дезертиру. Сознательно не оказал. Таков первый вывод. Далее: какого черта я вел себя у насоса как ярмарочный силач? После этого Саша просто был вынужден принять меры предосторожности. Кстати, обращаясь к Саше, я должен называть его «господин полицейский». Вплоть до новых распоряжений. «Великий мыслитель» говорил и говорил, как сорвавшийся с цепи учитель. Ну, и наконец, — это в-третьих, я, а также эта русская особа должны возблагодарить бога, господина капитана и наличие санитарной перевозки за то, что эта отборная команда, для которой «милосердие» является иностранным словом, вообще обращается с нами как с пленными. Если бы обнаруженная здесь санитарная перевозка не сняла транспортных проблем, смотреть бы нам с ней снизу, как трава растет. Но его капитан наделен чувством справедливости и такта, какое может быть только у немецкого офицера простого происхождения. У человека, который вышел из народа. Точно так же, как вышел из народа и он, «великий мыслитель». На пустоши Люнебургской, в этом дивном краю… Еще бы немного, и он исполнил бы передо мной песню о Люнебургской пустоши. Может, даже из желания произвести на девушку впечатление своими народными вкусами. У таких менторов внутри сидит дьявол величия, а само величие выражается в рассуждениях о справедливости и тяге к исполнению народных песен. Но, вспомнив, с кем он имеет дело, «великий мыслитель» от пения воздержался. А вместо того постучал в стену кабинки. Полицай открыл заднюю дверцу, машина поехала медленней, а когда она вообще поплелась как черепаха, «мыслитель» спрыгнул, чтобы успеть трусцой добежать до кабины и на ходу залезть в нее.
Девушка опустилась у себя в углу на колени. Я удивился, что она не села по-человечески. Откуда мне было знать, что с ней сделали. Полицай снова запер заднюю дверцу и остался стоять возле нее спиной к нам. Стоял, выглядывая в маленькое окошечко в дверце. Утешение, доброе слово, подержать ее руку — где там. От меня она этого не принимала. Я оглянулся по сторонам. Времени у меня хватало. Ящик-надстройка был сделан из грубо обтесанных досок, без гвоздей, все на шпунтах. Я проверил, вертикально стоит насечка винта или не вертикально. В свое время я работал на вагоностроительном заводе. Там полагалось, чтобы все насечки стояли вертикально. Немецкое качество. Но здесь они не стояли вертикально. Вообще, в нашем ящике было довольно светло. Помимо двух маленьких окошек в задних дверцах и одного задвижного, выходящего в кабину шофера, здесь было еще два продолговатых, по одному с каждой боковой стороны ящика. Одно — слева, другое — справа. Высоко прорубленные. Забранные проволочной решеткой. Под левым, как раз напротив меня — колода для мяса, на четырех толстых подпорках. Над колодой, на стене, воткнутые в петли кожаной полоски — всевозможные ножи для мяса, большая ложка, чтоб помешивать, деревянным молоток, чтоб отбивать мясо, и половник. Рядом, на грубом крюке, — запасные наручники. Еще две пары. Под цепями для коров и веревками для телят. От тряски все эти предметы постоянно звякали и брякали. Когда тише, когда громче. Между колодой и кабиной, напротив — узкие, деревянные нары. В ногах — аккуратно сложенная попона, в головах — цветастая подушка. Под нарами — половина свиной туши, выпотрошенной, разрезанной в длину. Над нарами прикрепленный кнопками плакат. Голова бульдога с растопыренным красным бантом на шее. С нашей стороны, между окном и выходом — встроенный шкаф. С двумя металлическими кольцами вместо ручек и двумя навесными замками. И венец всего для создания домашнего уюта — старинный русский самовар. Медный. Малость помятый, но начищенный до блеска. Закрепленный жестяной скобкой, чтобы не опрокинулся. И в рабочем состоянии. Над решеткой — слабо тлеющие угли., Шум колес и непрерывное звяканье цепей заглушали его знаменитое пение.
Пыльные смерчи за окнами сопровождали наш путь. Колонна почти все время шла на предельной для танков скорости. Пятьдесят — шестьдесят в час. Девушка, которая стояла на коленях в своем углу, начинала стонать на каждой неровности. Левую, скованную с моей правой руку она тогда прижимала к бедру. Я от души желал, чтобы ее боль по цепи перешла ко мне, как переходит электрический ток. На ее языке я знал от силы слов десять. Подхваченных у покойного лейтенанта. Из них два казались мне весьма подходящими к случаю. И я тихо проговорил их: «Ну что?» Тут она опустила голову и заплакала. Вообще-то слезы помогают, даже от боли, Я накрыл своей рукой ее руку, ту самую, которую она прижимала к бедру. И вдруг все стало как-то лучше. Она не оттолкнула мою руку. Сразу не оттолкнула. Потом, через какое-то время все же оттолкнула. И движением головы указала на полицая. Он все еще стоял к нам спиной, широко расставив ноги перед маленьким окошком в задней дверце. Я почувствовал то же самое, что почувствовал бы на моем месте каждый молодой парень, чью девушку или сестру кто-то обидел, — горячее желание вдвойне, втройне отомстить этому грязному зверю. За нами замыкающим в колонне шел третий танк. Из раздвижного окошка в шоферскую кабину время от времени поглядывало на нас перекошенное лицо «великого мыслителя». Словом, действовать опрометчиво никак не стоило. Хотя бы ради нее. Полицаю, должно быть, поручили наблюдать за воздухом и за местностью позади колонны. Но мне казалось, будто, склонив свой бычий затылок, он уставился на подцепленную к нашему фургону полевую кухню чисто русского производства. Такие типы могут тупо уставиться в одну точку, часами не отводя взгляда, а сами тем временем обдумывать всякие подлости. Я велел самому себе, в случае если он к нам полезет, действовать с молниеносной быстротой. Сойдет на худой конец и перочинный нож. Хотя пока эта туша с места не двигалась.
Немного спустя я отчетливо услышал звук самолета. Штурмовики. Они подходили все ближе и ближе сзади. Полицай задрал голову и поднял три пальца. Возможно, докладывал таким способом «великому мыслителю», сколько он видит самолетов. Про себя я молился, чтоб это оказались русские ЯКи, которые могут принять нас за своих. А не «мессершмитты» или «фокке-вульфы», которые не могут принять за своих танки Т-34 с красными звездами. В боковом окне, что напротив меня, ненадолго показался один из самолетов. Это был ЯК, несомненно. Я растопырился как можно, шире, чтобы моя широкая спина служила девушке надежной защитой. И моя широкая спина действительно послужила ей защитой. Ах, как я был счастлив. В шоферской кабине кто-то засмеялся блеющим смехом.
