Моника говорила себе, что чувствовала бы себя по-другому, если бы Арман выбрал в любовницы добрую, чистую и приличную женщину. Но разве захотела бы такая женщина встречаться с Арманом? Бабушка должна была предупредить ее о том, с какими именно женщинами могут якшаться такие мужчины, как Арман. Жаль, что Генриетта не рассказала об этом еще в Монреале. Пришлось Монике самой узнавать эту горькую правду.
Моника и теперь чувствовала жгучий стыд, вспоминая о том, как садилась на поезд, идущий в Хаббард, шла по улочкам, глядя, как виснет на руке Армана эта грязная шлюха, и как они заходят в ее грязную нору. Моника стояла на холодном ветру, время от времени чиркая спичкой, чтобы посмотреть по наручным часам, как долго торчит ее муж у этой мерзкой женщины из салуна. Почему Генриетта не рассказала о том, как это стыдно?
После беседы с доктором Саутуортом Моника снова начала переписываться со своей семьей. Если раньше она присылала им только поздравления к Рождеству и Пасхе, то теперь она начала писать письм каждую неделю. Туссен отвечал ей, словно ничего не случилось, а Антуанетта, которая вышла замуж за фабричного рабочего по имени Джозеф Леду и успела родить уже четверых детей, не могла и не пыталась скрыть свою радость. Она даже предложила ездить друг к другу в гости. Может ли она приехать к Монике в Эймити? Найдется ли в доме Моники место для нее и ее четверых детей? Или Моника сама хочет приехать в Ливингстон? Никто из родных еще не видел Анжелику, а качество фотоснимков было не слишком высоким.
"Не говори ничего папе и остальным, - писала Моника, - но дело в том, что мой муж очень серьезно болен. Врач говорит, что у него рак - поэтому я пока и не хочу, чтобы ты приехала. Может быть, позже, когда ему станет лучше, ты приедешь к нам со своими детьми или я выберусь в Ливингстон".
Антуанетта, прочитав письмо сестры, пришла в ужас. Она даже не показала его своему мужу. Рак считался неизлечимым, как венерическое заболевание или сумасшествие, поэтому Антуанетта предпочла сжечь это письмо. Она не сказала никому ни слова даже тогда, когда за две недели до Рождества Арману стало совсем плохо, и Моника написала сестре, что ее муж, похоже, стоит одной ногой в могиле.
Глава десятая
Доктор Бенджамин Саутуорт подошел к постели умирающего и, как ему показалось, в миллионный раз нащупал пульс на запястье Армана Бержерона.
Сегодня это случится, подумал он.
Снаружи и без того мрачное февральское небо заволокли свинцовые тучи, из которых сыпал густой и свежий снег. Похоже, снегопад продлится всю ночь.
Только бы не сегодня этому должно случиться, подумал доктор. Арман всегда терпеть не мог снега и стужи. Если ему суждено было умереть, то в июне, когда все цветет. Господи, если я чего-нибудь не выпью, то разойдусь по швам.
Анжелика снова заплакала, но уже совсем негромко, словно от безнадежности.
- Я схожу за твоей мамой, Анжелика, - тихо сказал доктор. - Посиди здесь и я приведу ее.
Он спустился вниз и тихонечко постучался в дверь каморки Моники.
Вот оно, ее убежище, подумал он. Бастион ханжеского целомудрия.
- Вам нужно подняться, Моника, - сказал он, когда она открыла дверь.
- Арман? - быстро спросила она.
- Нет еще, - ответил он. - Анжелика. Вы ей нужны.
Моника торопливо взбежала по ступенькам, и доктор услышал, как открылась и снова закрылась дверь спальни. Он вошел в столовую и открыл дверцу шкафа, но на верхней полке стоял только кофейный сервиз Моники из китайского фарфора. Доктор Саутуорт нагнулся и заглянул на одну из нижних полок, как на его глазах часто делал Арман.
Слава Богу, подумал он, когда его пальцы сомкнулись вокруг горлышка бутылки.
Но, когда доктор увидел, что держит в руке, он едва не выронил бутылку. Перед ним был классический образец зелья, которое изготавливали Труляле и Труляля, причем бутылка была лишь наполовину пуста. Доктор вытащил пробку и принюхался.
- Доктор! - послышался сверху голос Моники. - Скорее сюда, пожалуйста!
Бенджамин Саутуорт не шелохнулся. Он не мог оторвать взгляда от бутылки.
Невозможно, подумал он. Пьяный или трезвый, никогда Арман не пошел бы к братьям Гэмсби. Тогда кто? Каким образом?
- Доктор! Скорей же!
Бенджамин Саутуорт повернулся на звук голоса Моники и - все понял. Не выпуская из руки бутылки, он поднялся в спальню умирающего и, прежде чем приблизиться к постели Армана, поставил бутылку на бюро. Моника следила за ним глазами, которые внезапно утратили всякое выражение.
- Анжелика! - позвал Арман. - Анжелика!
Это было первое слово, которое он выдавил за несколько дней.
- Анжелика!
Девочка взяла его за руку.
- Да, папочка. Я здесь.
- Будь осторожнее! - крикнул Арман. Он попытался приподняться, но доктор удержал его за плечо.
Грудь Армана судорожно вздымалась от усилия.
- Анжелика!
- Да, папочка!
Несколько слезинок девочки упали прямо на руку Армана, и Анжелика вытерла их ладошкой.
- Что, папочка?
- Будь осторожна! - сказал Арман. - Твоя мать. Берегись ее! Берегись!
Девочка начала всхлипывать.
- Не беспокойся, папочка, - сдерживая рыдания, пробормотала она. - Я буду беречь маман. Я буду всегда заботиться о ней.
- Нет! Нет! Нет! - закричал Арман. - Я вовсе не то имел в виду. Берегись ее или она тебя погубит.
В последний раз судьба сыграла злую шутку с Арманом.
Ему казалось, что он кричит, предупреждая дочь об опасности, но ни один звук не слетел с его губ. Его губы едва заметно пошевелились и из угла рта потекла струйка слюны. В ушах вдруг послышался оглушительный рев, словно Арман оказался посреди бушующего океана, и откуда-то издалека он слышал голос Анжелики, повторявшей:
- Не беспокойся, папочка. Я буду беречь маман.
- Нет! Нет! Нет!
На гребне самой последней и высокой волны засияла многоцветная пена, которая рассыпалась на ярком солнце мириадом радужных брызг.
К Н И Г А В Т О Р А Я
Глава первая
Все приглашенные на бракосочетание Анжелики Бержерон и Этьена де Монтиньи единодушно утверждали, что оно было самым великолепным из всех, что когда-либо происходили в церкви Святого Георгия, а прием - самым грандиозным за всю историю Ливингстона. Однако те, кто не был приглашен, заявляли, что оба мероприятия носили характер показной и утрированный, выглядели дешево, хотя и значительно превосходили возможности вдовы, каковой являлась Моника Бержерон, вынужденная заниматься шитьем, чтобы сводить концы с концами. Люди в положении Бержеронов не имеют права так хвастаться. В особенности во время великой национальной депрессии.