Читать стихи не есть одно из моих повседневных занятий.
Я хочу пить воду из чистого стакана, но не предлагайте мне красивый стакан. Вообще-то я считаю, что вряд ли можно сделать стакан для питья в строгом смысле слова прекрасным. Но, если бы он был таким, я не смог бы поднести его к губам. Мне казалось бы, что я пью не воду - кровь ближнего, нет, не ближнего, а двойника. Или я стремлюсь утолить жажду, или стремлюсь к Красоте; нечто среднее было бы фальсификацией и того и другого стремления. Когда я хочу пить, пожалуйста, дайте мне стакан чистый, полный воды и лишенный красоты.
Есть люди, которые ни разу не знали жажды, настоящей жажды. И есть такие, что никогда не переживали Красоту в ее сущности. Только этим я объясняю, что кто-то может пить из прекрасного стакана.
2. "Я" КАК ДЕЙСТВОВАТЕЛЬ
Использовать, употреблять мы можем только вещи. И наоборот: вещи - это точки приложения наших сил в практической деятельности. Однако мы можем поставить себя в положение использующей стороны по отношению ко всему, кроме одной, одной-единственной вещи - нашего "я".
Кант свел мораль к своей известной формуле: поступай так, чтобы не употреблять других людей как средства, а чтобы они были всегда лишь целью твоих действий. Превратить, как это делает Кант, эти слова в норму и схему всякого долга - значит заявить, что на деле каждый из нас использует других своих сородичей, относится к ним как к вещам. Кантовский императив в разных его формулировках[3] направлен к тому, чтобы другие люди стали для нас личностями - не полезностями, не вещами. И это же достоинство личности приходит к людям, когда мы следуем бессмертной максиме Евангелия: возлюби ближнего, как самого себя.[4] Сделать что-либо своим "я" есть единственное средство достичь того, чтобы оно перестало быть вещью.
Как кажется, нам дано выбирать перед лицом другого человека, другого субъекта: обращаться с ним как с вещью, использовать его, либо обращаться с ним как с "я". Здесь есть возможность решения, которой не могло бы быть, если бы все другие люди на самом деле были "я". "Ты", "он" - это, следовательно, только кажущееся "я". На языке Канта мы скажем, что моя ДОБРАЯ ВОЛЯ делает из "ты" и "он" как бы другие "я".
Но выше мы говорили о "я" как об единственном, чего мы не только не хотим, но и не можем превратить в вещь. И это нужно понимать буквально.
Для уяснения этого уместно рассмотреть, как изменяется значение глагола в первом лице изъявительного наклонения в сравнении со вторым или третьим лицом. "Я иду", например. Значение "идти" в "я иду" и "он идет" на первый взгляд идентично, иначе не употреблялся бы один и тот же корень. Заметьте, что "значение" значит "указание на предмет", следовательно, "идентичное значение" - это указание на один и тот же объект, на один и тот же аспект объекта или реальности. Но если мы внимательно разберемся, какова же реальность, на которую указывают слова "я иду", мы сразу же увидим, насколько она отличается от реальности, на которую указывают слова "он идет". То, что "он идет", мы воспринимаем зрением, обнаруживая в пространстве серию последовательных позиций ног на земле. Когда же "я иду",может быть, мне и приходит на ум зрительный образ моих движущихся ног, но прежде всего и непосредственнее всего с этими словами связывается реальность невидимая и неуловимая в пространстве - усилие, импульс, "мускульное ощущение" напряжения и сопротивления. Трудно представить себе более различные восприятия. Можно сказать, что в "я иду" мы имеем в виду ходьбу, взятую как бы изнутри, в том, что она есть, а в "он идет" - ходьбу, взятую в ее внешних результатах. Однако единство ходьбы как внутреннего события и как внешнего явления, будучи очевидным и не требующим от нас труда, вовсе не означает, что эти два ее лика хоть капельку похожи. Что общего, что схожего между этим особенным "внутренним усилием", ощущением сопротивления и переменой положения тела в пространстве? Есть, значит, "моя - ходьба" полностью отличная от "ходьбы других".
Любой другой пример подтвердит наше наблюдение. В случаях вроде "ходьбы" внешнее значение кажется первоначальным и более ясным. Не будем сейчас доискиваться, почему это именно так. Достаточно оговорить, что, напротив, почти все глаголы характеризуются первоначальным и очевидным значением, которое они имеют в первом лице. "Я хочу, я ненавижу, я чувствую боль". Чужая боль и чужая ненависть - кто их чувствовал? Мы только видим перекошенное лицо, испепеляющие глаза. Что в этих внешних признаках общего с тем, что я нахожу в себе, когда переживаю ненависть и боль?
Думаю, что теперь уже ясна дистанция между "я" и любой другой вещью, будь то бездыханное тело, или "ты", или "он". Как нам выразить в общей форме различие между образом или понятием боли и болью как чувством, как болением? Образ боли не болит, даже больше того, отдаляет от нас боль, заменяет ее идеальной тенью. И наоборот, болящая боль противоположна своему образу,- в тот момент, когда она становится образом самой себя, у нас перестает болеть.
"Я" означает, следовательно, не этого человека в отличие от другого или тем менее - человека в отличие от вещи, но все - людей, вещи, ситуации - в процессе бытия, осуществляющих себя, обнаруживающих себя. Каждый из нас, согласно этому, "я" не потому, что принадлежит к привилегированному зоологическому виду, наделенному проекционным аппаратом, именуемым сознанием, но просто потому, что является чем-то. Эта шкатулка из красной кожи, которая стоит передо мной на столе, не есть "я", потому что она только мое представление, образ, а быть представлением - значит как раз не быть тем, что представляется. То же отличие, что между болью, о которой мне говорят, и болью, которую я чувствую, существует между красным цветом кожи, увиденным мною, и бытием красной кожи для этой шкатулки. Для нее быть красной означает то же, что для меня - чувствовать боль. Как есть "я" имярек, так есть "я" - красный, "я" - вода, "я" - звезда.
