— Киллером.

— Это я и так знаю, — новые футболки по длине доходят мне до талии, оставляя меня еще более раздетой, чем я была раньше. Ну и ладно. Я итак уже лишилась большей части своей скромности. Да и какая теперь разница?

Шестой облизывает губы и поправляет бугор на брюках. Киллеры, очевидно, те еще похотливые засранцы. Впрочем, я ведь только что продемонстрировала ему все свои сокровища и даже совершила своего рода стриптиз.

— Ты сама спросила меня, чем я занимаюсь.

— Ты не из тех, кто делится информацией? — спрашиваю я и вытягиваю свою временно свободную ногу.

— Нет. Информация — это сила. К тому же, я не распространяюсь о себе перед незнакомками в баре.

У меня отвисает челюсть.

— Подкалываешь? Вау. Ты в курсе, что нормальные люди этим занимаются? Часть всей этой фигни со знакомством.

— Я не хочу узнавать ничего о тебе и чертовски уверен, что ты ничего не хочешь знать обо мне, — он открывает кандалы, защелкивает их на ноге и поворачивает ключ. Затем Шестой замирает и его взгляд упирается в браслет на ноге.

Я замираю и тоже опускаю взгляд вниз, изучая крошечные царапины, которые гвоздь оставил на металле.

Вот черт.

Шестой тянется ко мне, хватает меня за шею и валит меня на кровать лицом вниз. Прижав мою голову к матрасу, он взбирается на меня, блокируя мои движения.

— Может быть, мне следовало воспользоваться всеми оковами и привязать их к кровати, образовав одну бесконечную цепь. Так, чтобы ты вообще пошевелиться не могла, — рычит он мне в ухо. Я хнычу и шмыгаю носом от боли. — Я разрешил тебе перемещаться. Думал, что мы пришли к соглашению.

— Ты серьезно ожидал, что я или любой другой человек в здравом уме не попытается сбежать? Я хочу домой, говнюк!

— Не получится. Ты просто очередная будущая мертвая девка.

Шестой седлает мои бедра, и я чувствую, как выпуклость на его джинсах упирается мне в ягодицы.

— Я чертовски хорошо отнесся к тебе, дав тебе возможность передвигаться. Но, полагаю, пришла пора вести себя подло.

Одной рукой он резко срывает с меня совершенно новые трусики, которые я только что надела. Другой рукой он по-прежнему давит мне на шею, что совершенно не мешает ему быстро расстегивать пуговицы. Затем я слышу звук открывающейся молнии.

Как так получается, что звук открывающейся молнии — один из самых эротичных звуков, которые я когда-либо слышала? Этот звук только усиливает возбуждение. Тот факт, что я не способна пошевелиться, кажется, вылетел у меня из головы.

Мне следует бороться с ним. Вместо этого я подчиняюсь его воле, а ведь он всего лишь одной рукой удерживает меня за шею.

— Долбоеб, — единственное слово, которое мне удается придумать, когда его член находит вход в мою киску, и Шестой силой вводит его внутрь одним мощным толчком бедер.

— Ни разу не слышал, чтобы у заложницы были такие преимущества, — он слезает с меня, но вместо этого вцепляется в мои запястья и двигает бедрами, входя и выходя, потираясь о чувствительные стенки моего влагалища. Зубами он кусает меня за шею.

И снова я реагирую неадекватно. Отвращение сменяется чем-то, напоминающим электрические разряды, которые наполняют мою кровь и заставляют хотеть большего.

— Изнасилование — это преимущество? — уточняю я, стараясь, чтобы мой голос звучал обиженно от того, что он делает со мной.

Но тело предает меня, и у меня не получается сдержать стон, рвущийся из горла. Ублюдок ухмыляется, продолжая ритмично толкаться в меня.

— А ты не просила меня остановиться.

Глаза у меня закатываются, пока он продолжает задевать точку, которая рассылает электрические разряды с каждым его толчком.

— Это не значит, что я хочу этого.

В ответ он ускоряет темп движений, вколачиваясь в меня сзади.

— Уверена в этом? Твоя киска чертовски мокрая.

Черт. Он прав. Я возбуждена еще со вчерашнего дня. Будучи использованной киллером для траха, я не могу отделаться от факта, что напугана не так, как следовало бы.

Может быть, дело в том, что у нас с ним уже был секс. Много хорошего секса на протяжении долгих часов. А может быть, у меня начал развиваться Стокгольмский синдром.

В последнем я сомневаюсь, просто потому, что я продолжаю бояться и ненавидеть этого мужчину. Неужели так уж ужасно наслаждаться хорошим жестким сексом перед тем, как я умру? У меня куча доказательств того, что он собирается убить меня, если я от него не сбегу, — так что плохого в том, что я не совсем несчастна перед смертью?

Неужели предполагается, что я не должна быть ничем иным, кроме как беспомощной девушкой, струсившей перед ним, отдающейся ему во власть из страха того, что он сделает в любом случае?

Нет. Это единственное, что я могу контролировать в ситуации, в которой лишена контроля. Это мне решать, сдаться ли мне, а я совершенно точно не собираюсь делать этого.

Но я собираюсь поддаться тому, как ощущается его тело рядом с моим. Удовольствию, получаемому от мужчины.

Его рваное дыхание овевает мою шею в такт его толчкам. Большая часть его веса сосредоточена в его руке, давящей мне на шею, и он все сильнее и сильнее вдавливает меня в матрас.

Но даже при таком жестком трахе моя киска сжимается вокруг его члена. Пытаясь таким макаром силой утвердить свою власть надо мной, он только добивается того, что у меня глаза закатываются от удовольствия всякий раз, когда он входит в меня на всю длину.

Ни единым звуком он не предупреждает меня, когда мощно входит и кончает внутри меня.

Снова отказав мне в оргазме.

— Твоя жизнь принадлежит мне, — шипит он мне в ухо. — Неповиновение всегда несет за собой последствия. Помни это, потому что в следующий раз, это будет и в половину не так мило.

Глава 8

Я напеваю мотивчик очень раздражающей мелодии.

Назло.

А что еще мне делать? Сарказм у меня в крови. Дразнить зверя — моя единственная забава. Я не в силах изменить себя, и, очевидно, только поэтому буду убита раньше, а не никогда, как мне бы хотелось.

Мы торчим в этом мотеле уже третий день. Единственные моменты, когда я могу сделать глоток свежего воздуха, это когда Шестой, уходя и возвращаясь, открывает двери, оставляя меня прикованной к кровати в этой дыре.

А это и правда дыра. Чем дольше я здесь, тем отчетливее это понимаю. Хорошо хоть я гермафоб (Прим. человек, который боится бактерий, а потому ни к чему не прикасается в общественных местах), потому что вовсе не горю желанием размышлять на тему, что скрывается в кровати, на которой я лежу.

За прошедшие семьдесят два часа я с головой окунулась в свою новую жизнь. Смирилась со своим положением и все такое. Тот факт, что я умру, причем скорее раньше, чем позже, только подогрел мое наплевательское ко всему отношение.

Так похоже на Эльзу из «Холодного сердца» в ее голубом платье, поющую в снегу.

Не то чтобы я не пыталась сбежать, но печальные новости заключаются в том, что он понимает, что делает. То, какие оковы он придумал для меня, лишний раз подтверждает мои догадки о его смекалке убийцы.

— Заткнись, — ворчит Шестой, его голос звучит приглушенно, так как он цедит сквозь зубы. — Выводишь меня из себя.

Я переворачиваюсь на живот и подпираю голову руками.

— Тогда отпусти меня.

По какой-то причине он не заставляет меня рассказать, что я знаю, — а ведь с легкостью мог бы вырвать из меня эту информацию — и не убивает меня. Если он бережет меня ради еще одного траха, то шансов у меня нет.

Шестой качает головой, его взгляд по-прежнему прикован к экрану его суперсекретного ноутбука.

— Прости, сладкая. Ты отлично знаешь, что для тебя единственный способ обрести свободу, если я убью тебя.

Я задираю ноги в воздух, и браслет на щиколотке натягивает основную цепь контактной системы, к которой я привязана, в результате чего цепь ударяет меня по бедру.

— Предпочитаю вариант «Б» — я выхожу отсюда на своих двоих.