© Кулакова М. О., 2019

© Оформление. ИПО «У Никитских ворот», 2019

Аут

Вот и отступает состоянье крика,

И отступает состоянье лома.

Я живу в состояньи аут,

Меня никогда не бывает дома.

Я живу в состояньи аут,

Меня никогда не бывает дома.

Меня никогда нигде не бывает, ‒

Я живу в состоянии аут.

Только что закончился зимний аут,

Сразу наступает весенний аут.

Весенний аут – особый аут,

А летний аут – это полный аут.

Снова приближается московский аут:

Ищите меня на аутодроме,

На аутотрассе, в аутосфере.

Если найдете – я вам поверю.

Меня просили сказать что-то

О принципах и правилах аутполета.

Я отвечаю для тех, кто не знает:

лучше не знайте. В это не играют.

Об этом не судят

И не вспоминают.

Этому не учат. В это не играют.

Это – аут!

Я расскажу, как всё было. Хотя и подозреваю, что многие мне не поверят, поэтому и не рассказывала раньше: знаю – испугаются и не поверят. Это палка о двух концах: бояться и не верить.

Я испытала все, что хотел от меня страх, и вышла за его пределы.

Перед некоторыми вещами, а точнее, словами, я с детства испытываю животный ужас. Например, перед словом «преступник». За этим чувствуется – чувствуете ли вы? – опасное уродство, к носителю которого нельзя подходить близко. Порог, который пре-ступил этот человек, – нельзя преступать: я это не просто знаю – я это чувствую. Я знаю, что тюрьма существует, но это место, куда ни я, ни мои друзья, ни мои близкие никогда не попадут. Это вариант смерти, но более жуткий.

Поэтому история рождения моего сына – это особая история.

Я училась в университете. Училась хорошо: литература, поэзия – в целом, филология – была моей страстью. До того – в детстве, в школе – страстью была биология. Мои увлечения были именно страстными и глубокими: науки платили мне взаимностью. И если проблемы были – а они были, – то на учебе это не отражалось.

Стихи… Это тоже важно. Стихи я писала так давно, с такого глубокого детства, что воспринимала это свойство как естественное и даже предполагала его во всех других людях, как, например, способность читать. Но предполагать и то и другое было ошибкой, как оказалось впоследствии.

История, которую я расскажу, длилась пять лет. Вначале было слово, как и всегда, а события… События начались, быть может, когда я стояла в подъезде незнакомого пятиэтажного дома и думала: зачем же, зачем я приехала так далеко?

Я шла по улицам и дворам незнакомого города – городка под Луганском – и ловила себя на этом странном ощущении: дворы и пятиэтажки были знакомы. Что-то явственно знакомое было за каждым углом, в каждом разломе асфальта и, конечно, в запахах: в запахах земли, травы, деревьев и деревянных скамеек. Это были запахи и картинки детства – детского одиночества среди земли.

Дом… подъезд… третий этаж… и передо мной – невысокая черноволосая женщина. Она взглянула внимательно и подозрительно – меня словно окатило напряженное страдание.

И вдруг, спустя секунду, в течение которой я претерпела этот взгляд, он слегка, недоверчиво потеплел.

– Марина?

– Да.

– Проходи.

Я никогда не видела раньше эту женщину. И она меня тоже. Но дверь открылась.

И я вошла. «Проходи», – еще раз повторила она, чуть суетясь, не сводя с меня напряженных изумленных глаз, и неопределенно махнула рукой. Я двинулась в направлении жеста и, пройдя через мягкую, коврово-плюшевую комнату, оказалась в другой комнате, совсем маленькой.

И сразу увидела себя. Свою фотографию. На большом зеркале, у окна. Она была закреплена как раз на уровне взгляда. Поэтому я сразу ее увидела, хотя, может быть, и не только поэтому. Увидеть сразу два своих отражения в совершенно незнакомом доме – это неожиданно.

– Это его комната. Я ничего здесь не трогала.

Это голос мамы Зины за моей спиной – и она тут же исчезла в сторону кухни. А я медленно двинулась к окну (или к зеркалу), но, не дойдя, остановилась и невольно провела рукой по стене. Вся стена комнатки оклеена картинками, тоже до изумления знакомыми: цветными фотографиями животных из журнала «Юный натуралист» времен моего детства. Я никогда не вырезала этих фотографий, но пересматривала их когда-то сотни раз, и каждый журнал прочитывала и перечитывала – от корки до корки. И вот они – все эти овчарки, кошки, тюлени, волки, все эти дикие глаза и чуткие влажные носы, упругие бархатные уши и упрямые близкие лбы, – снежный барс, рысь, и собаки, собаки, – которых так хочется погладить, потрогать… Как же это знакомо! Жгучую причастность я испытывала к животным в детстве – жгучую, острую, – особенно к крупным хищникам, восторг и жалость такого накала, что трудно дышать. И ни малейшего страха.

Мама Зина позвала меня на кухню, где уже было выставлено на стол много разной еды, и она, отойдя от полной неожиданности, вызванной моим появлением, хлопотала и говорила без остановки, что фотографию ее сын отдал, и письма отдал, чтобы не забрали, «…дите хорошее, доброе, и ее жалеет, а уж его-то как жалко, сил нет», «…всё плачу, отец виноват: кабы не он, всё было бы по-другому, а вот… Да что же ты не ешь ничего, давай с тобой водочки выпьем; ох, да мне ведь скоро на работу, на дежурство, а ты оставайся, никуда я тебя не отпущу…»

Я осталась.

Пока она собиралась на работу, я смотрела на нее, чувствуя, что она не доверяет никому; но надо же кому-то доверять, и она пытается доверять мне, хотя ей это трудно. Трудно понять, как можно поехать так далеко, не предупредив, не написав… Она двигалась легко и быстро, подкрасила губы яркой помадой, от которой стали заметнее оспинки на лице, набросила косыночку на собранные в пучок волосы. Черты лица неправильны и некрасивы, но где-то в них, как между строк, проступает обаяние невероятно энергичного, быстрого существа, которое очень сложно сбить с толку. Но сбивали.

Она дала мне ключ, и я осталась в доме, куда я пришла по следу. По следу – чего? Отгадки, которая тревожила мой слух и нюх несколько лет? Что же я хотела узнать? Личное расследование – чего? – такого несчастья, как жизнь и судьба молодого вора-рецидивиста?

Мальчик, который вырос в этом доме, был моим ровесником. Мы никогда с ним не встречались. Но я знала о нем многое – так мне казалось. Теперь узнала еще больше.

Главное, что я знала и чего нельзя было исправить, – он «по ту сторону» моего мира, моей жизни. Он в тюрьме. Он – вор, с серьезным стажем и «послужным списком», был объявлен во всесоюзный розыск. Несколько раз виртуозно уходил от погонь и облав, совершал дерзкие кражи, которые обрастали легендами, – ограбления «из любви к искусству». Не брал, например, из огромного магазина с мастерски обесточенной сигнализацией ничего, кроме портативного магнитофона. Ну, типа, мне-то ведь ничего не надо, но вот музыку люблю и над вами, дураками, посмеюсь.

Я снова прошлась по квартире: никаких следов особой бедности или запустения, чисто, уютно…

Он уходил, сбегал из дома, будучи еще совсем маленьким. Неоднократно. Всё дальше и дальше он уходил – от дома. В девять лет его поймали на польской границе. Он хотел уйти. Далеко, навсегда. Он думал, что за пределами, за границей он найдет что-то лучшее.

Стремление перейти границу – может быть… Но откуда у маленького ребенка такое представление о границе и желание уйти? Я вспоминала себя: да, оно есть, это желание. Я тоже уходила и была наказана за это.

Есть такое слово «надо». Надо – в детсад, надо в школу. А когда вечером хочется побыть дома, – приходят подружки – надо гулять. Хочется не того, что надо, но «надо» – побеждает, на его стороне всегда большинство – большинство взрослых, большинство подружек. Может быть, здесь – в начале не было слова «надо»?