Хозяйка громко постучала и приоткрыла дверь. В руках у нее был чайник.

— Нате!.. Что же это вы, изменили своему правилу в парикмахерской бриться?

— Да, сегодня решил сам. Знаете, волосы у меня на подбородке вкривь и вкось растут. Никогда в парикмахерской чисто не выбривают; встал с кресла — хоть снова садись. А у самого, надеюсь, лучше выйдет.

Старушка лукаво прищурила глаза, удивленно покачала головой и ничего не сказала. Да и что было говорить: если молодой человек начинает так заботиться о своем подбородке — ясно, в чем тут дело. Она достаточно пожила на свете, чтобы понять, почему ее постоялец решил бриться сам.

А Шилков, действительно, брился особенно тщательно. Он быстро водил бритвой по подбородку, потом гладил ладонью и снова водил сверху вниз и снизу вверх.

Он, вероятно, долго мучился бы перед зеркалом, если бы не взглянул на часы и не увидел, что уже четверть десятого. Тогда он заторопился, хотел было бежать мыть прибор, но махнул рукой: «А-а, ладно, потом!»

По улице Шилков шел широким, быстрым шагом, то и дело поскальзываясь на обледенелом тротуаре. И только свернув за угол, он подумал: «Может, неудобно сейчас звонить? Наверное, она еще спит. Но нет, надо, а то уйдет еще куда-нибудь».

У будки телефона-автомата никого не было. На его просьбу вызвать Асю Дробышеву кто-то недовольно ответил, что не успел начаться день, а в общежитие уже звонят. Но Ася откликнулась быстро, и Шилков успокоился: значит, она уже встала.

— Это я, Шилков. Извините, что беспокою… Да, да, спасибо, и вас также — с добрым утром… Я вот зачем. Хочу пригласить вас в театр. Не просто так, а это нужно. По делу. Вы не против?

Шилков выпалил сразу все, что приготовил сказать. Получилось так потому, что он все-таки боялся: вдруг она занята или не захочет… Ася засмеялась тихо и как-то хорошо. Но ответила насмешливо:

— А вы разве просто так, без дела, не захотели бы пригласить меня?

Шилков растерялся:

— Я… не думал… Вообще, театр… наверное, у вас… — Он чувствовал, что скажет сейчас какую-нибудь явную нелепицу или глупость. — Так вы, значит, можете? Ну и хорошо! Мне зайти за вами, или мы где-нибудь встретимся? Конечно, мне нетрудно! Так я буду у вас ровно в девятнадцать… ровно в половине восьмого… До свиданья!

Шилков повторил это «до свиданья» несколько раз, хотя трубка уже была повешена. Между двумя этими словами он делал большую паузу, словно впервые постигая их смысл, и потому придирчиво проверял их на слух.

День тянулся мучительно долго, но Шилкову не хотелось ни читать, ни гулять. Пылаев, расставаясь с ним в субботу, сказал:

— Завтра по-настоящему отдыхайте. Делайте, что душе захочется. И не вздумайте опять заниматься домыслами, а то угораздит вас еще звонить мне. Ясно? Вечером в театр сходите. О пьесе я в понедельник первым делом спрошу.

Шилкову на самом деле о работе думалось меньше всего. Он попросту ни о чем не думал, а мысль о театре отгонял. Пусть все идет своим чередом, еще размечтаешься понапрасну. Может, Ася вовсе не потому согласилась идти, что он ее пригласил, а просто ей захотелось в театр, давно не была, билеты трудно достать… Шилков ходил по комнате, курил, останавливался, садился на стул, потом лениво раздумывал о том, что надо будет соорудить полки для книг и вешалку перевесить. Хозяйка звала его обедать — она такой суп с клецками сварила! Но Шилков отказался. В столовую он тоже не пошел, а пообедал, разогрев баночку фасоли со смальцем.

У общежития института Шилков был в начале восьмого. В вестибюль с шутками и смехом входили студенты. Шилкову казалось, что на него, постороннего здесь человека, все оглядываются, и он еще больше смущался от этого. Он хотел было пойти в магазин, позвонить оттуда и сказать Асе, что будет ждать ее на улице.

Сквозь застекленную дверь были видны часы, стрелки показывали уже половину восьмого. Тогда Шилков понял, что медлить нельзя. В конце концов он должен быть уверенным и спокойным: «Ведь мы же по делу идем в театр. Что же это я…»

Дежурный комендант, выписав пропуск, сказал, не поднимая глаз, как найти студентку Дробышеву. На четвертый этаж Шилков поднялся бегом, подражая студентам.

Асю он увидел с порога — она стояла у зеркала, напротив двери, и причесывалась. Она улыбнулась ему в зеркале и с той же улыбкой повернулась к нему:

— Вы уже? Я еще не совсем готова…

— Да… я опоздал на три… (нет, на две минуты… Но это ничего?

Шилков все еще стоял в дверях, не зная, проходить ли ему дальше, где снять галоши. Ася заметила его взгляд и сказала:

— У нас все снимают галоши у двери. Видите, наслежено? Это наши ребята заходили… Присядьте сюда, я сейчас…

И, может, оттого, что Ася тоже смутилась, когда он вошел, но все-таки овладела собой и вот продолжает причесываться, или оттого, что в комнате они были одни и Шилков не ощущал на себе любопытных взглядов, он вдруг почувствовал себя своим человеком здесь, в Асиной комнате. Он уже с нескрываемым любопытством оглядел комнату, рассмотрел картину в простенке. Потом Шилков опять поймал в зеркале лукавую и озорную усмешку девушки и в ответ тоже улыбнулся.

— Ася, вы одевайтесь потеплей, особенно ноги. Подморозило сильно. А туфли я понесу, ладно?

— Ладно… Только у меня сумки нет.

— Так мы в газету их… Вот в эту, вчерашнюю, можно?

Им обоим стало как-то особенно легко и хорошо. Ася все-таки до этой минуты не могла отделаться (да и не стремилась к этому) от мысли, что Шилков — «чекист, человек, в какой-то степени окруженный тайной, занятый чрезвычайно важными делами». А Шилков боялся самого слова «ухаживание» и не хотел, чтобы о нем можно было подумать как, о «женихе». И оба обрадовались, что между ними могут быть очень дружеские, очень простые отношения, ни к чему, собственно, не обязывающие.

Они вышли на улицу, и Шилков шутливо оттопырил согнутую в локте руку. Ася взяла его под руку, и оба засмеялись, глядя друг другу в лицо. Шли они легко, шли так, словно были знакомы очень давно и не было ни мимолетной встречи в автобусе, ни короткого разговора в буфете театра, а была долгая веселая дружба.

В театр они поспели к третьему звонку. Билетерши поторапливали опаздывающих. Как только Шилков и Ася нашли свои места, свет погас.

Едва поднявшийся занавес замер высоко над сценой, в зале раздались аплодисменты. Приветствовали работу художника и осветителей. Шилкову тоже вначале показалось, что перед ним не сцена, а распахнулось огромное окно на Волгу, в этот настоящий сад, где продолжают разговор трое несколько старомодных мужчин. Со сцены повеяло в зал прохладой, и впечатление было такое, что где-то там, за кустами и деревьями, действительно течет большая река.

Ася поежилась. Шилков тихо спросил:

— Холодно?

— Нет, что вы! В театре со мной всегда так.

Будто сама играю, вот и волнуюсь не меньше актеров. Смешно, да?

Шилков промолчал и только улыбнулся — улыбнулся и словам Аси и потому, что на сцене появилась Татаринова: он ее узнал сразу. Ему самому хотелось оценить игру этой талантливой актрисы, и он стал следить за каждым ее движением, за мимикой, отмечая про себя: «Да, это так, пожалуй, похоже, так бывает… и это тоже…» Но потом, забыв обо всем, он просто смотрел и переживал то, как любит и страдает Катерина, уже не думая, что играет ее Татаринова и что о ней говорят как о большом таланте…

Когда в зале вспыхнул свет, Шилков встал. Ася все еще смотрела на сцену, и глаза ее блестели.

Шилков всматривался в публику, разыскивая того, кто ему был нужен. «Он наверняка сидит где-то близко к сцене», — соображал Шилков.

Но сначала Шилков увидел молодого человека, который прошлый раз был с Асей. Шилков наклонился к девушке:

— А ваш знакомый здесь. Смотрите, он мимо нас пройдет.

Ася посмотрела, куда показал Шилков. На ее лице появилась досадливая усмешка:

— А, этот стиляга…

— Зачем же так? Он вам не нравится?

Тут Шилков увидел, что молодой человек не один. Он что-то рассказывал, видимо очень смешное, инженеру Савченко. Шилков побледнел: сейчас произойдет очень для него важное… или ничего не произойдет.