Мой отец таким не был. Мама вся изводилась от беспокойства, пока ждала его домой. Когда он наконец соизволял явиться, от него за версту несло виски «Джонни Уокер».

Когда мы доходим до крыльца, собаки уже устают тявкать и успокаиваются. У каждого квартала Фейетта, как у человека, есть своя душа. Почти весь район Гринвудов населяют рабочие семьи, в которых все встают засветло. Но, как бы члены этих семей ни уставали за день, они каждый вечер ужинают все вместе за одним столом.

Вспоминая квартал, в котором прошло мое детство, я начинаю злиться. В голову лезут мысли об облезлых домах, прижатых друг к другу так плотно, что можно заглянуть к соседу на кухню, о злых стариках, которые сидят на крыльце и весь день жалуются на кабельное телевидение, демократов и задержку пенсий.

Раньше Гринвуды жили с нами в одном квартале. Они переехали за год до того, как я уехала жить к бабуле. С шести лет я привыкла ходить к ним в гости, через дорогу, чтобы поиграть с Кэлли, и тогда это стало мне недоступно.

Мэгги отпирает парадную дверь, и разница заметна сразу же. Мне хочется спросить, скучает ли она по старому дому так же, как и я.

Но нет, конечно, не скучает. А учитывая, что случилось в том доме, такой вопрос точно сделает меня здесь нежеланной гостьей.

– Хочешь есть? – спрашивает Мэгги, запирая за собой дверь. – Я знаю, что в самолетах перестали кормить. У нас еще осталась лазанья.

Я качаю головой.

– Я просто… очень устала.

Мэгги смотрит на меня сочувственно, и я замечаю на ее лице морщины, которых не было восемь лет назад. Наверное, она думает, что я расстроена из-за того, что отец умирает.

Ту Тессу, которую она помнит, это бы расстроило. Та Тесса плакала бы, кричала, просила вернуть папу – точь-в-точь как в тот день, когда полицейские вломились к нам в дом и вывели его в наручниках.

Мэгги не знает, что ту, старую, Тессу подменили чудовищем, которое дождаться не может, когда отец сдохнет. Тогда наконец можно будет вернуться домой.

– Еще бы. – Мэгги сжимает мое плечо. – Давай-ка уложим тебя спать.

Мне удается уснуть только под утро, когда восходит солнце.

Я очень хотела бы принять душ, но не знаю, где Гринвуды хранят полотенца. В их старом доме в ванной стоял специальный шкаф с бельем, но здесь его нет. Я не хочу спускаться и просить у Мэгги полотенце, поэтому просто умываюсь и вытираю лицо полотенцем для рук.

Не люблю просить. У меня эта черта с детства, а когда бабушка привезла меня во Флориду, стало только хуже. Пока она еще не переделала свой кабинет под спальню для меня, я спала на выдвижной кровати. Жалюзи на окнах не было, поэтому каждый день в шесть утра меня будил солнечный свет, и я уже не могла уснуть.

Я стала спать на полу под выдвижной кроватью, потому что там было темно. Бабушка узнала об этом только спустя месяц. Теперь в моей комнате есть жалюзи, но я до сих пор иногда забираюсь под кровать, если не могу уснуть, и рассматриваю пружины словно созвездия.

Этой ночью я даже не пыталась уснуть. Умывшись, нахожу под раковиной «листерин» и полощу рот. Расчесываться и переделывать пучок я не стала. Какой в этом толк? Выглядеть хуже отца я все равно не буду.

Когда я спускаюсь, Мэгги готовит французские тосты. На кухонной стойке клокочет кофеварка.

– Молоко или сливки? – спрашивает она, пальцем указывая на кружку, которую оставила для меня. Мне не хватает духа сказать, что я терпеть не могу кофе. Я пожимаю плечами.

– Без разницы.

Мэгги наклоняет сковороду и переворачивает кусок хлеба.

– Я пыталась поднять Кэлли, но ей нездоровится.

Я сажусь за стол. В три часа ночи я слышала, как Кэлли кралась по дому. Сейчас у нее явно похмелье. С тех пор как Кэлли перешла в старшую школу, ее страницу на «Фейсбуке» буквально заполонили типичные тусовочные фотографии с красными пластиковыми стаканчиками.

– Пропустит ведь соревнования. – Мэгги хмурится, чуть-чуть уменьшая огонь на плите. – Но ничего, позволю ей отдохнуть на этот раз. На дворе лето.

Я напрягаюсь, когда понимаю, что у Кэлли, скорее всего, не получится избегать меня весь день, особенно если ее мать будет изо всех сил настаивать на нашей встрече.

Я отчаянно пыталась связаться с Кэлли, когда переехала во Флориду. Звонила ежедневно на протяжении целой недели. Каждый раз отвечала Мэгги. Кэлли все время была занята: тренировками по вращению жезла, велосипедными прогулками с Ариэль Каучински, домашней работой. Голос у Мэгги с каждым днем становился все жалобнее и отчаяннее. Она не хотела, чтобы я сдавалась.

В конце концов я стала затягивать со звонками. Сначала звонила раз в неделю, потом – раз в месяц, а позже и вовсе перестала.

В прошлом году Мэгги поздравила меня с днем рождения и отправила открытку на Рождество. О Кэлли мы не говорили.

Три года назад я увидела Кэлли там, где уж точно не ожидала: на форуме, посвященном обсуждению суда над «огайским речным монстром». Она оставила в обсуждении всего один комментарий – две строчки, в которых сказала остальным комментаторам заткнуться: мол, что они могут знать об этом деле, кучка недоделанных адвокатов, живущих в мамкином подвале. Потом она вышла из аккаунта со словами «Уайатт Стоукс – убийца», так и не удостоив ответом кучу людей, которые тут же набросились на нее с требованием доказать.

Я знаю, что это была Кэлли: она с десяти лет везде пользуется одним и тем же ником – twirlygirly23.

Я создала аккаунт и написала ей сообщение: «Это я, Тесса. Я тоже это прочитала». Она мне не ответила.

В любом случае вряд ли она рада, что я вернулась и одним своим присутствием напоминаю ей о худшем лете в нашей жизни.

Мэгги шлепает французский тост мне на тарелку. Я поднимаю голову и слабо улыбаюсь ей в ответ. В тюрьме нам надо быть в восемь.

Городок Фейетт, штат Пенсильвания, при свете дня выглядит еще хуже, чем я его помню. Мэгги останавливается у «Квик-Марта» на Главной улице, чтобы заправить бак. Половина магазинов заколочена досками и прячется за пыльными вывесками «закрыто».

Огромная часть Фейетта погибла вместе со сталелитейной индустрией в начале девяностых. До моего рождения отец работал на мельнице в соседнем городке. Теперь Фейетт цепляется за жизнь как за соломинку – наверное, потому, что народ здесь чертовски упрямый. Никто не даст загнуться «Буфету Джима» или «Ателье портного Пола».

Те, кто здесь остался, отказываются собрать вещи и уехать. Но могут уехать их дети – если, конечно, повезет.

До окружной тюрьмы мы добираемся за полчаса. Мэгги паркует машину. Я замечаю, что у меня дрожат ноги, только когда она кладет руку мне на колено и спрашивает:

– Милая, ты точно этого хочешь?

Конечно, не хочу.

– Все в порядке, – говорю я. – Мы ненадолго.

Мэгги опускает зеркало и освежает на губах помаду нежно-розового цвета. Я сдержанно улыбаюсь ей. Потом мы выходим из машины и бок о бок подходим к арке металлоискателя. Она обнимает меня за талию и не убирает руку, несмотря на то что я заметно напрягаюсь.

Бабушка не любит нежностей. Было время, когда я каждый вечер сидела в гостиной и наблюдала за ней, пока она решала в уголке кроссворды, попутно бормоча про себя ответы викторины «Рискуй!». Я сидела и ждала, как жалкая попрошайка, нуждающаяся в ласке, пока она обратит на меня внимание. Потом наконец она поднимала голову, кивала и говорила мне: «Ну, спокойной ночи, детка». И на этом все.

Я не привыкла к тому, чтобы меня трогали. Тянусь за телефоном в рюкзак, чтобы увильнуть от Мэгги под благовидным предлогом. К счастью, она этого не понимает.

– Скорее всего, тебе скажут оставить его при входе. – Она кивает на телефон. – А в хоспис… меня, наверное, с тобой не пустят.

Я сглатываю, чувствуя на языке горький привкус кофе. Наверное, я сейчас должна бы чувствовать грусть от нахлынувших воспоминаний об отце. Но нет, мне просто любопытно. Интересно, как он сейчас выглядит: истончилась ли кожа у высоких скул, стала ли она тонкой и бледной, как рисовая бумага? В моих воспоминаниях он всегда здоров. Мы не ходили к врачам: маме они не нравились, а папа клялся, что нет такого недуга, который не под силу вылечить стакану виски.