– Ты убила ее мужа? – догадался Гарт.
– Я подсыпала яду ему в питье и освободила сестру. Она снова вышла замуж, но, дабы не заподозрили ее, рассказала обо всем канонику. Меня едва не схватили, все же я успела уйти. Такова была благодарность сестры. Но я ее не виню, ибо во всем виновата сама. Точнее, виновен ее муж, который воспользовался моей беспомощностью, прекрасно зная, что за этим последует. Я пробовала сопротивляться, но не смогла устоять перед силой. Убив его, я отомстила ему за себя, хотя и осуждена на вечное покаяние. Так я и уйду нераскаянной в глазах Церкви в царство теней.
– Царство теней, по верованиям язычников, – Аид, подземное царство мертвых. Его нет, есть рай и ад. Так установлено Богом.
– Да, рыцарь, – сдвинув брови, мрачно молвила Эрвина, – в этом ловко убедили глупцов, населяющих эту грешную землю.
– Ты что же, придерживаешься иной веры? – удивленно спросил Гарт. – Может быть, ты язычница и посещаешь капище, где молишься своим богам?
– Я верю в силу человека и его разум, – твердо ответила старуха, смело глядя в глаза собеседнику. – Когда-то, как и все, я возносила молитвы Богу, посещала церковь, слушала мессы. Теперь все в прошлом. Прозрение снизошло на меня однажды, когда я была молодой и имела детей.
– Так у тебя были дети? Где же они теперь? Может быть, ты странствуешь по свету, мечтая их найти?
– Из царства мертвых не возвращаются, – глухо произнесла Эрвина. И продолжала – скорбно, с грустной улыбкой, тронувшей уголки ее губ: – Я закончу, раз уж начала. Как знать, доведется ли вновь излить тебе душу. Тебе, благородный рыцарь, не удивляйся. Больше некому. Считай, одна я осталась на свете. Сестра еще в Амьене. Одно время жили мы с ней у датчан; их язык хорошо знаю.
– Ты поведешь страшный рассказ, Эрвина, – обнял ее за плечи Гарт. – Знай, он останется в моем сердце и не коснется ничьих ушей.
– Я верю тебе, как верила много лет тому назад каждому слову моих славных деток, которые не успели еще стать людьми. Мой маленький сын (тогда я уже была вдовой) заболел, когда ему было всего пять лет от роду. Врачи не знали, чем помочь, и стали уверять меня, что надо молиться Господу, который услышит и непременно поможет выздороветь моему малютке. Вняв их увещаниям, я целыми днями молилась, падала ниц в ногах Христа-Спасителя, слезами обливала образ Пречистой Девы, матери Его. Но никто не услышал меня. Мальчик мой умер, успев в последний раз протянуть ко мне свои ручонки и прошептать: «Мама, мамочка, не уходи…»
Слезы заструились по щекам матери, задрожали губы, а руки легли на грудь, к которой давным-давно из последних сил тянулись худые, слабые ручки ее умирающего сына.
– Три дня я проплакала у него на могилке, – продолжала она. – Там и осталась бы, если бы не мои дочери, приносившие мне еду и питье… А скоро наступил голод. Совсем обнаглели бароны, вытоптали все наше поле, и мы остались без хлеба. Стояла суровая зима. Топить было нечем. Гибли люди, звери. Подкралась смерть и к моей младшей девочке. Я – к священнику, просила его дать хоть немного муки, чтобы накормить дочь. Но он отвечал: «Бог подаст» и советовал молиться Всевышнему, авось Он не оставит нас в беде. Но не помогли мои молитвы: умерла вскоре моя девочка. А тут еще этот поп: «На всё воля божья!» Я едва не бросилась на него с кулаками. Воля?! Какой же он Бог, если позволяет умирать детям? Ведь Он всемогущ! Так, кажется, внушают пастве с церковных трибун?…
Сидя меж двух могилок, я вспоминала, как моя доченька приходила и кормила меня здесь, чтобы я не умерла с голоду. А вот теперь и она вместе с братом… Оба лежат рядышком, и слез моих уже не осталось, чтобы выплакать все мое материнское горе.
Эрвина снова опустила голову. И уже не замечала, как слезы одна за другой падали на тропинку у самых ее ног и умирали в сухой, истоптанной многими ногами, земле. Гарт хмуро глядел на эти капли и думал: как могла эта женщина пережить такую трагедию? Как вынесло ее сердце столько страданий? Знал – люди говорили, так же плача – нет страшнее горя, чем хоронить своего ребенка. Не так давит боль, когда отец, мать, брат или еще кто… Но твое дитя! Радость всей жизни твоей! Счастье твое, которое тобою же навечно похоронено в сырой земле, куда уж не достать тебе ни руками, ни взглядом. Лишь сердцем, которое, каждый раз проникая на глубину к маленькому гробику, отдает день за днем свою силу и быстро стареет, угасая и тихо готовясь к своему последнему пути – туда же, к гробикам, на глубину…
Снова услышал Гарт печальный голос Эрвины. И подумал: «Неужели еще не всё?»
– А через год нашла свою гибель и моя последняя, старшая дочь. Налетели рыцари, подхватили ее, кинули через седло да и умчались, дико хохоча. Бросилась было я, спасти хотела дитя свое, да один из них вынул меч и ударил меня по голове. Не достал. Зарубить хотел, но не вышло. Упала я на землю горькую, и потекла по ней моя кровь вперемежку со слезами. Потом подняла голову, поглядела… да только пыль на горизонте увидала, услышала топот копыт и жалобные крики моей девочки. Тут бы и кончился мой жизненный путь, кабы не односельчане. Подняли они меня, отвели, умыли, уложили в постель. Не знаю, сколько времени пролежала я, мечась в бреду и призывая проклятия и кару Божью на тех рыцарей. Только и в этот раз не помог мне Бог. Гуляют те рыцари, пьянствуют, войны свои бесконечные ведут… а о доченьке моей я больше никогда и не слыхала. Лишь отметка осталась у меня от той встречи, как память о последнем дне, когда мы виделись с нею. Вот она. Посмотри.
С этими словами старуха сдернула капюшон с головы, и Гарт увидел старый страшный шрам, перерезавший голову матери сверху до самой шеи. То, что дальше услышал Гарт, и вовсе повергло его в изумление.
– И разуверилась я с тех пор в Боге. Нет Его, и никогда не было! Врут всё попы! Дурачат людей. Ведь если бы Он был, позволил бы разве так разорвать сердце матери? Дал бы уйти тем рыцарям? И неужто не послал бы краюху хлеба, когда умирали у меня на руках мои дети?… Так где же этот Бог? Кто мне его покажет? Кто вообще видел его когда-нибудь?… И поняла я тогда, сынок: нет его! Понимаешь, нет! И не верю я уже ничему, а басни попов про святых считаю их ловкой выдумкой… Вот и весь тебе мой сказ, рыцарь. Суди меня теперь как хочешь, а я себя уж осудила давно. Себя, людей и попов вместе с их Богом.
Неожиданно старуха подняла голову. Взгляд ее загорелся, ноздри раздулись, рука дрогнула и вытянулась в сторону Компьеньского леса, словно указывая единственный путь, который остался ей ли, де Марейлю – кому ведомо? И вновь прозвучал ее голос, показавшийся Гарту таинственным, зловещим, внушающим безотчетный страх:
– С тех пор вызвал во мне дьявол – враг Бога – дар пророчества. Видеть всё могу, как никто из людей. Верю, что явится дьявол однажды ко мне, и протяну я ему в знак дружбы свою сморщенную старую руку одинокой матери. И назову я его братом своим, потому что отныне мы с ним враги того Бога, о котором говорят, а значит, самые близкие по духу. С его именем на устах буду я умирать, и его попрошу забрать мою душу к себе. Его, а не Бога, которого я прокляла! Которого отныне для меня нет!
Всё так же держа руку, указующую вдаль, Эрвина проговорила, кончая свой страшный монолог и не сводя глаз с леса:
– Лес – тот, что видишь вдали, – Франция, сынок. Много в том лесу волков. Их стало еще больше по вине глупой королевы. Но придет молодой волк – сильный, смелый, хитрый – и перегрызет всю эту стаю заморских гостей. Своя стая появится у него, много места у нее станет, и будет то не набор земель, чем хвастает ныне Плантагенет, а огромное государство, в котором не останется пришельцев с далекого Альбиона. Только кровью истечет Франция в тяжелой борьбе. Но расправит крылья птенец, оскалит пасть молодой волк – и родится на этой земле великий народ… Ты верь этому волчонку, будь всегда с ним рядом и всё увидишь сам. Вспомнишь тогда старую Эрвину, что повстречалась с тобой близ владений Валуа. Вспомнишь – и спасибо скажешь мне, что правду говорила. Может, к тому времени меня уже в живых не будет, ведь мне скоро семьдесят. Приди тогда на могилку к старушке да посиди с ней рядом. А найдешь ее там же, где лежат и ее детки. Недалеко это – меж Санлисом и Крепи кладбище лежит, к Санлису ближе… Придешь ли, сынок?…
