Важно подчеркнуть одно важное отличие, существовавшее на тот момент между советской и американской командами. Все советские были не просто профессиональными игроками, но и гроссмейстерами – звание, которым награждались сильнейшие мастера, отличившиеся в международных соревнованиях. Царь Николай II «изобрел» этот титул в 1914 году; он применялся в 1954 году, в ходу он и сегодня.
Советские игроки получали субсидии от государства, часто их обеспечивали дачами, где они могли изучать шахматы и готовиться к матчам. В те времена в советском обществе гроссмейстеры обладали тем же престижем, что и звезды кино или олимпийцы в современной Америке. Когда Михаил Ботвинник, ставший чемпионом мира, появился в Большом театре, поднявшийся зал устроил ему овацию. В середине 50-х Советская Шахматная Федерация насчитывала четыре миллиона членов, и игра не только входила в обязательное школьное образование, но ею заставляли заниматься и после окончания уроков. Молодые люди, обладавшие талантом, получали специальное образование, часто занимаясь один-на-один с гроссмейстерами, которым поручали воспитывать молодое поколение завоевателей мирового господства. В одном советском турнире однажды участвовало семьсот тысяч игроков. В СССР шахматы рассматривались не только в аспекте национальной политики. Они глубоко проникли в культуру и казалось, что все – мужчины, женщины и дети, колхозники, служащие и врачи – все играли в шахматы. Поэтому намеченное противостояние советской и американской команд имело своим фоном всю атрибутику Холодной войны.
За три дня до матча в редакционной статье «Нью-Йорк Таймс» было написано: «Стало до боли понятно, что русские привносят на шахматную доску весь свой жар, умение и проявляют ту же преданность своему делу, что и Молотов на дипломатических конференциях. Они здесь для того, чтобы прославлять Советский Союз. Успех в этом деле для них означает признание на родине и пропаганду побед за рубежом». Шахматы являлись для советских не просто игрой; это была война, и не такая уж холодая, как могло показаться.
Шахматная Федерация США насчитывала в то время только три тысячи членов, не существовало никакой национальной программы по развитию шахмат или обучению им детей, и похвастаться она могла только одним гроссмейстером – Сэмюэлем Решевским. Его статус приносил ему 200 долларов в месяц – стипендия, которую ему выделили несколько восхищенных поклонников. В дополнение к этому он зарабатывал примерно 7.500 в год, читая лекции и давая сеансы. Бродил ложный слух, что дома у него не было даже шахматного комплекта.
Во многих отношениях приближавшийся матч напоминал ситуацию, при которой звезды НБА играли бы против студенческой команды. Возможность того, что студенты могут выиграть, исключить нельзя, но статистически их шансы заметно ниже, чем один из тысячи.
В среду 16 июня Бобби, надевший рубашку поло с короткими рукавами, прибыл в отель «Рузвельт» в сопровождении Нигро, чтобы присутствовать на первом раунде исторического матча. Мальчик впервые был в каком-либо вообще отеле, он посмотрел на большие часы над лестницей, затем увидел знакомые лица некоторых из тех, кто входил в Большой бальный Зал. Он узнал членов бруклинского шахматного клуба и нескольких завсегдатаев Центрального парка Вашингтона. Бобби занял свое место в аудитории, словно он присутствовал на церемонии вручения наград Академии, «сканируя» сцену «широко открытыми от любопытства глазами», – как выразился Нигро.
На сцене, на фоне бархатного занавеса, висели два флага: американский звездно-полосатый и зловеще-алый советский с серпом и молотом. Под ними, во всю ширину сцены, располагались восемь демонстрационных досок, на которых должны будут показываться для зрителей ходы в партиях. Восемь столиков с шахматными фигурами и досками были подготовлены для противников. В зале присутствовало около 1100 зрителей – самая большая аудитория в истории шахматной Америки.
Собравшиеся на сцене игроки ожидали сигнала судьи, чтобы занять свои места и начать игру. Советский шахматист Давид Бронштейн попросил стакан лимонного сока – нет, не лимонада, а настоящего лимонного сока, настаивал он – который и выпил, как показалось, залпом. Американцы заметно нервничали, чему не стоило удивляться: помимо двух предыдущих поражений, не дававших оснований надеяться на успех в этом матче, они могли вспомнить о недавнем разгроме советскими аргентинской команды в Буэнос-Айресе и французской в Париже. Дональд Бирн, победитель открытого чемпионата США, рассказывал, что он так нервничал накануне, что весь день перед матчем старался выбросить его из головы, для чего читал романтическую прозу Натаниэла Готторна.
Наконец, после обязательных слов о том, что шахматный матч служит вкладом в дело разрядки между СССР и США, игра началась. Нигро отметил не без лестной для себя гордости, что его протеже неотступно смотрел на сцену, впитывая все детали происходящего.
Понимал ли Бобби всю политическую подоплеку матча? Вздымалось ли чувство патриотизма у него в груди, и желал ли он победы всем сердцем своей команде? Хотел ли он – или мечтал – когда-нибудь взойти на такую сцену участником матча против лучших игроков планеты? Он никогда не упоминал об этом матче, но вероятнее всего, что ответом, во всяком случае, на второй вопрос, будет «да».
Помимо самих партий, за которыми Бобби следил безотрывно, он примечал и другие вещи: любители шахмат собирались в коридорах и комнатах отеля, где они обсуждали и анализировали партии; шахматные книги и портативные шахматы для экспресс-анализа; зрители покидавшие свои места лишь на короткое время, чтобы купить бутерброд с тунцом или ветчиной и сыром у стойки в небольшом холле. Когда в зале Бобби заметил Ройбена Файна, возможно, второго по силе игрока в США, он заволновался, поскольку шахматные книги Файна были для него своего рода библией. Д-р Файн не играл за команду США, – он отошел от шахмат в 1948 году. Но на сцене присутствовал д-р Макс Павей – тот самый, с кем играл Бобби в сеансе три года назад – готовый играть за свою страну.
Когда Нигро представил своего протеже писателю Мюррею Шумаху из «Нью-Йорк Таймс», Бобби заробел и лишь смотрел на свои ботинки. Аллен Кауфман, шахматный мастер, также впервые встретил Бобби в этот день и через полвека вспоминал: «Он показался мне приятным малым, несколько стеснительным. Тогда мне и в голову прийти не могло, что я разговариваю с будущим чемпионом мира». На следующий день Шумах написал в юмористическом ключе о собравшихся на матч: «Шахматные зрители напоминают болельщиков “Доджер” с ларингитом – мужчины буйного нрава, но с приглушенными голосами».
Ну, не совсем уж приглушенными. По мере того, как позиции усложнялись, зрители, многие из которых отслеживали происходящее на карманных шахматах или кожаных шахматах-книжках, начали шепотом обсуждать варианты. Кумулятивный эффект был таков, что общий звуковой фон начал напоминать шум осенней непогоды. Временами, когда на доске начиналась сомнительная или сложная комбинация, или когда миниатюрный Решевский тратил час и десять минут на один ход, двадцать две сотни бровей, казалось, поднимались в унисон. Если шум становился слишком сильным, Ганс Кмох, ультра-формальный судья с галстуком-бабочкой, сердито смотрел в зал и строгим тоном с голландским акцентом произносил: «Quiet, please! (Пожалуйста, тише!»). Принимая упрек, зрители смущенно замолкали, и в зале несколько минут царила тишина.
