- Наломались, работнички? Сейчас накормлю, чем Бог послал и что на складе давали, навару немного, зато от пуза.
Вместо ответа чей-то хрипловатый тенорок рассыпался с дурашливым вызовом:
- На горе стоит машина,
Тормоза меняются.
Там крупина за крупиной
С вилами гоняются... Тащи, Маша, свои разносолы, а то брюхо к спине присохло!
Сразу за этим в просвете почти бесшумно отворившейся двери возникло ее смеющееся лицо:
- Не обессудьте, чуток помешаю. - Она уже скоро хлопотала вокруг времянки. - Накормить ребят надо, голодные.
Алимушкин искоса, с нескрываемой подозрительностью взглянул на нее и тут же поднялся:
- Пошли, Иван, проветримся, - на холодке, оно, разговаривать сподручнее, да и ушей меньше.
- Пошли, коли так. - Тот не спеша потянулся за гостем к выходу. - На холодке так на холодке.
- Ох, мужики! - кивнула она им в спину. - Слова в простоте не скажете, все у вас с намеком да с подковыркой. - Она говорила, не глядя на него, занятая печкою и посудой. - Мне-то до ваших разговоров дела нет, мы люди маленькие, своих хлопот хватает. Только чего они все к Ивану Осипычу цепляются, ездиют, воспитывают, будто он маленький, сам не знает, чего делать, как жить. - Она резко выпрямилась, и все в ней вдруг празднично ожило, засветилось. - Им бы самим у него поучиться не грех, да за науку в ножки поклониться и Бога благодарить, что сподобил с ним свидеться. - Она опять замкнулась, водрузила стопку посуды поверх чугуна, бережно подхватила его снизу и двинулась к двери, кивнув Золотареву: - Не примите за труд, откройте.
Все с тем же колотьем в горле он бросился открывать, судорожно потянул на себя дверь и, пропустив женщину мимо себя, вышел за нею.
- Меня Ильей Никанорычем зовут, - жарко выдохнул он ей вдогонку. Ильей, в общем.
- А меня Марией, - донеслось уже из ближних сумерек под шорох удаляющихся шагов. - Покличьте Иван Осипыча, вечерять пора...
Вечер обещал быть беззвездным и пасмурным. С окрестных полей тянуло плотной изморо-сью. Лесополоса вдоль полотна уже не просвечивала насквозь, тянулась сплошной темной стеной. И только тусклое зеркало озерка под горой слегка скрашивало густоту этой промозглой сумеречности.
Золотарев машинально обогнул тупичок и краем лесополосы потянулся вниз, к озерку, но едва оно выявилось из-под спуска цельным пятном, на его тускло поблескивающей поверхности выделились два зыбких силуэта, склонившихся друг к другу в доверительном разговоре:
- Эх, Ваня, Ваня, - в голосе Алимушкина уже не чувствовалось ни ожесточения, ни напора, одна заискивающая просительность, - ну что тебе, в самом деле, в голову втемяшилась блажь эта дурацкая! Придумал тоже коммунию, полторы бродяги пополам с нищим, таких, сколько ни корми, все в лес смотрят, им сто твоих зарплат не хватит, дели - не дели, все равно не насытишь, как в прорву, они же еще и смеются над тобой втихомолку. Сам вон в чем ходишь, чем питаешься, одна кожа да кости!
- Мне хватает. - В густеющей темноте его голос звучал спокойно, отчетливо, на ровном излете.- У матери пенсия, другой родни у меня нет, куда копить, с собой не унесешь. Коли про один хлеб насущный думать, жить незачем будет.
- Не сносить тебе головы, Иван, подведешь ты себя под монастырь, поздно окажется. - Тот начинал снова исподволь ожесточаться. - Эх, Ваня, Ваня, мне бы твои шарики, я бы взял быка за рога! С твоими мозгами да при такой анкете тебе в наркомат ходить, тысячами командо-вать. Нынче наверху такой мусор плавает, что не приведи Бог, лезут, кому не лень. Только скажи, я тебе любые семафоры открою, без остановок вырулишь.
- Мусор, говоришь, плавает, а я что там делать буду? - Иван даже не возражал, а как бы только утверждал уже давно им обдуманное и обговоренное.
- Плохое из меня начальство, брат, я вон с дюжиной и то еле управляюсь. Опять же, чего мне от должности прибудет, хлопоты одни, а толку чуть. Всему предел в жизни есть, начальству тоже, а дальше что? Выходит, не все в наших руках.
- Несешь, Иван, чертовщину какую-то, - прежняя злость уверенно заполняла его и несла дальше, - за такую поповщину по нашим временам не меньше десятки с высылкой полагается, это тебе, голова садовая, известно? Коли ты умный такой и сам черт тебе не страшен, возьми да и выложи всю эту вражью дребедень на общем собрании: так, мол, и так, желаю всеобщей уравниловки на базе сектантской чертовщины. Может, послушают, а?
- Кому надо, тот и сам услышит, - он оставался все так же ровен и прост, - чего мне понапрасну людям душу смущать, вовремя сами одумаются, не сегодня жизнь началась, не завтра кончится.
Одна из теней, та, что покороче, вдруг надломилась и тут же исчезла с аспидно блистающей поверхности озерка.
- Что ж, Иван, живи своим умом, - голос Алимушкина поплыл в сторону Золотарева, - я тебе больше не советчик, блажи себе на здоровье, только пеняй потом на себя...
"Попал я в историю, - озадачился Золотарев, поворачивая назад, к жилью, - здесь как по тонкому льду ходить придется, того и гляди сам провалишься".
3
Несколько дней еще тянулась сырая бестолочь, после чего погода более или менее налади-лась: грянули теплые дождички вперемежку с солнечными просветами. Золотарев коротал дни за оформлением стенных "летучек" и подбором цитат из газет и брошюр для текущих полит-занятий. Порою он даже забывал о настоящей причине своего появления здесь, занятия его казались ему естественным продолжением райкомовской суеты, постепенно жизнь на разъезде становилась для него буднями, повседневностью, бытом.
Отношения с Марией складывались у него туго и неуверенно. Она заметно дичилась его и почти с ним не разговаривала, ограничиваясь скупым набором неизбежных в обиходе слов. По вечерам, закончив дневные хлопоты, Мария скрывалась у себя за занавеской и притаенно затихала там до следующего утра.
С лихорадочно бьющимся сердцем следил Золотарев, как на подсвеченной изнутри семилинейкой марлевой занавеси колебалась ее хрупкая тень. В нем все замирало, когда она раздевалась, расчесывала волосы, укладывалась. И каждое ее движение при этом, словно на немом экране, чутко отражалось на застиранной марле. В наступавшем затем мраке он долго еще прислушивался к ее сбивчивому дыханию, в ожидании чего-то немыслимого и не в силах заснуть. "Скорей бы теплело, что ли, - воспаленно ворочаясь, задыхался он, - я бы на двор перебрался!"
К концу недели Золотарев не выдержал, и когда у нее за марлевым пологом погас свет, смелея в темноте, заговорил первым:
- Слышь, Мария, вроде под одной крышей живем, а друг дружке слова путёвого до сих пор не сказали.
- Вы у нас за начальство, Илья Никанорыч, - тихо отозвалось из темноты, - какие же мне с вами разговоры разговаривать?
- Нашла начальника, без сапог, а в шляпе, бумажки в райкоме с места на место переклады-ваю.
- Все ж таки не наш брат, с киркой не ходите.
- Пошлют - пойду, наше дело служивое: сегодня - здесь, завтра - там. Мне до начальст-ва еще далеко.
- Нам еще дальше, живем одним днем: день - ночь, сутки прочь, от зари до зари в работе, когда уж тут языком чесать!
- Так и молодость пройдет, жизнь - она короткая.
- Была у меня молодость да сплыла, - потерянно вздохнула она, прогуляла я ее, пропировала молодость свою.
- Какие твои годы, Мария, - исподволь нащупывал он к ней подходы, - у тебя все еще впереди.
- Мне лучше знать. Мне бы теперь около Иван Осипыча век скоротать, больше ничего не хочу.
- Полюбила что ли? - Все в Золотареве воспрянуло и насторожилось. - За чем же дело стало?
- Куда там, Илья Никанорыч, - голос ее сразу потеплел, сделался певучим и полным, - зачем я ему, он себе и получше найдет! Только разве он о том думает! Он все больше о других беспокоится, а до самого себя руки не доходят, себе все в последнюю очередь. Я б за ним с закрытыми глазами, хоть на край света, ноги бы ему мыла, юшку бы пила, такой человек один теперь на всю землю, совсем народ нынче одичал, глотки друг дружке разорвать готовы. Вон у нас на разъезде какая голытьба собралась, один другого краше, из милиции не вылезали, а Иван Осипыч и к этим сумел подойти, людями сделались. Его у нас кругом знают, со всех деревень за советом идут, из города сколько народу бывает, у него для всякого доброе слово найдется, а что еще нынче человеку нужно! - И как бы окончательно утверждаясь, заключила. - Нету теперь эдаких людей, нету!
