На шоссе Реймон включил радио, там пела Селин Дион, и я вспомнил, что мама поёт эту песню, когда ставит в воду полевые цветы. У меня заурчало в животе, и я сказал:
– Хочу есть.
Мы заехали в «Макдоналдс», я взял себе чизбургер и колу, и Реймон – то же самое.
– Не волнуйся, малыш, всё наладится, – сказал он.
Я рыгнул, потому что так бывает, когда пьёшь колу, и добрый полицейский засмеялся.
– Знаешь, зови меня Кабачком. Я тебе с самого начала сказал, но ты не услышал. Икаром меня называет только учительница, и иногда я даже не сразу отзываюсь, потому что думаю, что это она говорит кому-то другому.
– Кабачком тебя называла мама?
– Да, и все мои друзья.
Мы снова поехали по шоссе, и я смотрел в окно на деревья и дома, а Реймон вглядывался в маленькие зеркала и обгонял машины, которые ехали ещё медленнее, чем мы, а потом машина полицейского свернула с большой дороги, и дальше мы поехали по узким дорожкам.
Потом был мост, и я увидел реку, Реймон снизил скорость и сказал:
– Уже недалеко.
Я посмотрел на серую воду, и почти сразу он сказал:
– Приехали, малыш. Ничего себе домишко! Будешь здесь как сыр в масле!
И он вышел из машины с моим чемоданом, а я остался сидеть внутри, потому что не хотел быть как сыр в масле.
Домишко оказался настоящим замком, как в кино.
Нам навстречу спустилась по лестнице женщина с седыми волосами и в красном платье. Она разговаривала с полицейским, который держал в руках мой чемодан, и они оба смотрели на меня, а потом подошли к машине.
Женщина в красном нагнулась, заглянула в окно, улыбнулась и сказала: «Пойдём, Икар, я покажу тебе твой новый дом», и тогда я отстегнул ремень, вышел из машины и стал смотреть на камешки под ногами.
– Меня зовут мадам Пампино, – представилась женщина с седыми волосами. – Но ты можешь называть меня Женевьевой.
Я не пошевелился.
Я услышал низкий голос Реймона: «Поздоровайся с мадам, Кабачок», и тогда я поздоровался с камешками на тропинке и подумал: «Как глупо, что все просят меня называть их по имени, мы ведь даже не знакомы».
– Ну что ж, я поеду, – сказал полицейский. – У меня есть ещё и другие дела.
Он поставил чемодан на ступеньки и приподнял мне голову за подбородок, чтобы увидеть моё лицо.
– Веди себя хорошо, дорогой Кабачок, – сказал он и снова погладил меня по волосам.
На этот раз я не отодвигался, я сказал: «Не уезжай, Реймон», взял его большую руку и прижался к ней щекой.
– Я скоро приеду тебя навестить, малыш. – Полицейский оторвал ладонь от моего лица и спрятал руку в карман, как будто хотел увезти с собой моё тепло.
Потом он поцеловал меня в лоб, разогнулся, сказал: «Прямо беда все эти истории», – и сел в машину.
– Будь хорошим мальчиком. До свидания, мадам.
Женщина в очках сказала:
– До свидания, месье, и спасибо.
Машина с голубым помпоном попятилась и уехала.
И у меня опять стало щекотно в горле.
А мадам взяла чемодан и повернулась ко мне.
– Пойдём, Икар. Ты, наверное, голодный.
Я сказал: «Нет», она положила руку мне на плечо, и мы стали подниматься по лестнице.
* * *
Скоро будет три месяца, как Ахмед писает в постель и каждое утро спрашивает у Рози, когда к нему приедет папа.
Симон, который всегда в курсе всего, говорит, что папа Ахмеда приедет к нему не раньше, чем сбежит из тюрьмы, и Рози тогда смотрит на него сердито, и Симон задирает нос и требует, чтобы Рози завязала шнурки у него на кроссовках, которые всё время развязаны.
А Рози говорит, чтобы он не слишком много о себе воображал.
Мы с Ахмедом и Симоном живём в одной комнате.
В первую ночь Симон сказал, что я здесь минимум на три года и что в моих интересах намазывать ему тосты маслом за завтраком, а если я этого делать не буду, он испортит мне жизнь.
Симон – он такой, воображает о себе слишком много и всем угрожает, но, если на него прикрикнуть, сразу же перестаёт валять дурака.
В первое утро я положил кусочек масла на тост и влепил этим тостом ему в нос, тогда он схватил меня за волосы, и я его тоже. Рози нас растащила, глаза у неё были сердитые: «Чтоб я этого не видела, обоих накажу», и Ахмед заревел, потому что ему всегда кажется, что он в чём-то виноват, и мы с Симоном иногда этим пользуемся и сваливаем всё на него, даже если он ни при чём.
После того бутерброда Симон больше меня не достаёт, иногда я завязываю шнурки у него на кроссовках двойным узлом, как меня учила мама, и по вечерам развязывать их приходится Рози, потому что Симон, дай ему волю, и спать будет в кроссовках в этом нашем доме, который мы между собой называем тюрьмой.
Вслух мы говорим «приют», но мадам Пампино это не нравится.
Она больше любит, когда говорят «наш дом» или просто «Фонтаны».
Когда мы что-нибудь натворим, нас наказывают.
Это называется общественно-полезными работами.
Нас отправляют собирать сухие листья под деревьями или складывать простыни, а самое тяжёлое наказание – драить перила на лестнице, они всегда ужасно грязные.
В семь утра нас будит поцелуями Рози. Она даёт нам поспать ещё пять минут и только потом включает свет, и мы молча надеваем те вещи, которые приготовили с вечера, чтобы не разбудить младших, они встают на полчаса позже, чем мы. Рози меняет бельё на постели Ахмеда, и он всё это время ревёт, а потом мы завтракаем в кухне, где всё для нас уже приготовлено. Там пахнет шоколадом и жареным хлебом, и нам остаётся только намазывать на хлеб масло и джем.
Жюльен – толстяк со светлыми волосами по кличке Жужуб – сыпет кукурузные хлопья в здоровенную миску молока, потому что его мама как-то написала в открытке, которую прислала из Перу, что «это полезно для здоровья». С тех пор она ему больше ничего не присылала, и Жужуб носится с этой своей открыткой, держит её в кармане вместе с печеньем, и она уже вся помялась и перепачкалась, даже не видно, что там на ней написано.
Симон говорит, что Перу – это полезно для здоровья мамы Жужуба, но не для здоровья самого Жужуба, который часто попадает в медкабинет: то у него болит живот, то голова, то его тошнит. Иногда Рози приклеивает Жужубу пластырь на палец, и ему сразу становится лучше, он ходит и показывает всем свой больной палец, который на самом деле совсем и не больной.
Когда завтрак окончен, мы помогаем Рози убрать, не помогает только Алиса, у неё глаза вечно занавешены длинными тёмными волосами, и она каждый раз роняет то стакан, то тарелку и потом стоит и не двигается, и Рози говорит: «Ничего страшного, моя милая», и Алиса накрывает голову руками, как будто Рози сейчас будет её бить.
За завтраком Алиса часто сидит на коленях у Рози и сосёт большой палец, это всё, что можно разглядеть под её волосами, лица за ними никогда не видно. Алиса почти не разговаривает, и Симон говорит, что её мама пьёт, и папа тоже, и что они её всё время били и привязывали к батарее, и я решил для себя, что её папа, видимо, убийца блондинок, как в телевизоре.
Потом мы идём умываться, и Рози проверяет, действительно ли мы чистили зубы, и часто Симон отправляется вместе с Рози обратно в ванную, потому что он просто включает воду в душе, а сам туда не залезает. Мы слышим, как он кричит на Рози, когда та намыливает его с ног до головы.
Потом мы возвращаемся в спальни, чтобы повторить уроки, и иногда Рози просовывает голову в дверь – посмотреть, не кидаемся ли мы подушками или что-нибудь ещё такое, и, если обнаруживается, что кидаемся, вечером нас отправляют драить перила.
А потом пора ехать в школу: внизу ждёт автобус. Рози проверяет, все ли взяли ранцы, обнимает нас, крепко прижимая к своей огромной груди, и передаёт на попечение Полины, и тогда мы сбегаем вниз по лестнице и забираемся в автобус, и Жерар, водитель автобуса, с нами здоровается. Полина нас пересчитывает, для этого она загибает пальцы на руках, и потом садится рядом с Жераром и всё время на него пялится, но Жерару плевать, он поёт громче, чем кассеты с записью Жюльена Клерка или Анри Сальвадора, которые знает наизусть.
